– Чувствовала ли ты в себе призвание стать монахиней?
– Увы, нет. Я стала монахиней, покорившись воле отца и брата, а вовсе не потому, что стремилась служить Богу.
– И тебе не хотелось воспротивиться, восстать против желания брата и воли отца?
Некоторое время она молчала. Потом подняла голову, и Лука заметил, что она внимательно смотрит на него из глубин своего капюшона, словно пытаясь понять, можно ли ему довериться.
– Разумеется, меня искушал грех непослушания, – ровным тоном промолвила она. – Я не находила объяснения тому, почему мой отец так со мной обошелся. Он ведь никогда даже разговоров со мной не вел о монастыре, ни словом ни разу не обмолвился, что хотел бы, чтобы я свою жизнь посвятила служению Богу. Напротив, он постоянно рассказывал мне, как прекрасен широкий мир. Он хотел, чтобы я стала по-настоящему светской женщиной, исполненной достоинства и сознающей собственную власть. Он требовал, чтобы я непременно училась управлять теми земельными владениями, которые впоследствии должны были стать моими, и всемерно поддерживала церковь, особенно если она подвергнется нападению врагов здесь или в Святой земле. Но когда мой отец лежал на смертном одре, меня к нему не допустили. С ним рядом был только мой брат, он и выслушал его последнюю волю, а потом показал мне составленное отцом завещание, из которого явственно следовало, что последним желанием отца было отправить меня в монастырь. Я очень любила отца. Я и теперь его люблю. И, разумеется, подчинилась ему после его смерти так же, как подчинялась ему при жизни. – Голос юной аббатисы чуть дрогнул, когда она вспомнила об отце. – Я всегда была ему хорошей дочерью – и тогда, и сейчас.
– Говорят, госпожа моя, ты привела с собой в монастырь свою рабыню-мавританку по имени Ишрак? Говорят, она не является ни послушницей-мирянкой, ни сестрой-монахиней, принесшей обеты?
– Ишрак – не рабыня, а свободная женщина. Она может поступать так, как ей нравится.
– В таком случае что же она здесь делает?
– Все, что захочет.
Лука был уверен, что успел заметить на затененном лице аббатисы проблеск того же презрения, какое только что столь ярко сверкало в глазах ее рабыни.
– Госпожа моя, – строгим тоном сказал он, – настоятельнице монастыря не полагается иметь при себе никаких мирских подружек. Здесь могут находиться только твои сестры по ордену.
Однако он уже почувствовал, что в ней проснулась прежняя уверенность в себе – так гордо она вскинула голову.
– Я так не считаю, – заявила она. – И вряд ли ты имеешь право указывать мне, как я должна поступать. Сомневаюсь, что я послушалась бы тебя, даже если б ты сказал, что такое право у тебя есть. Насколько мне известно, нет такого закона, согласно которому женщина, даже неверующая, не могла бы войти в монастырь и служить там вместе с монахинями. Как не существует и традиции, согласно которой она могла бы быть изгнана из монастыря. Мы принадлежим к ордену святого Августина, и я, будучи аббатисой этого монастыря, имею право управлять им так, как считаю нужным. И никто мне в этом отношении не указ. Если уж я занимаю столь высокий пост, значит, мне здесь все вопросы и решать. Раз меня заставили вершить здесь верховную власть, можете быть уверены: я буду править твердой рукой. – Слова эти звучали весьма дерзко, хоть и были сказаны спокойным тоном.
– Говорят, эта Ишрак ни на минуту не оставляет тебя с тех пор, как вы с ней прибыли в аббатство. Это правда? – спросил Лука.
– Да, это правда.
– И она никогда аббатство не покидает? Даже за ворота не выходит?
– Никогда. Как и я.
– Она пребывает подле тебя и ночью, и днем?
– Да.
– Говорят, она даже спит в твоей постели? – напрямик спросил Лука.
– Кто говорит? – не теряя спокойствия, поинтересовалась аббатиса.
Лука смутился и заглянул в свои заметки; брат Пьетро тоже зашуршал бумагами.
Аббатиса презрительно пожала плечами, словно ей было противно, что они в своем расследовании пользуются грязными слухами, и повелительным тоном сказала:
– Я полагаю, вам придется опросить всех монахинь и выяснить, что именно они себе вообразили и что именно им кажется. Вам придется выслушать немало самой нелепой болтовни и покажется, будто вы угодили в стаю взбудораженных клуш. На вас обрушатся самые дикие домыслы, ибо здесь немало особ, до смерти перепуганных и склонных к самым изобретательным измышлениям. Вы попросите этих глупых девиц ответить на ваши вопросы, а они станут рассказывать вам всякие сказки.
– И все же где спит Ишрак? – повторил свой вопрос Лука, чувствуя себя при этом полным идиотом.
– С тех пор как в аббатстве начались беспорядки, Ишрак решила спать в одной постели со мной, как мы это делали с раннего детства. Ей кажется, что только так она может меня защитить.
– От чего защитить?
Аббатиса тяжко вздохнула, словно ей безмерно надоело его праздное любопытство.
– Господи, да откуда мне знать! Я не знаю, отчего ей все время кажется, будто мне что-то угрожает. Я понятия не имею, чего мне следует здесь бояться. На самом деле никто, по-моему, не понимает, что у нас тут творится. Но разве вы не для того сюда присланы, чтобы наконец это выяснить?
– Похоже, все беды начались в аббатстве с тех пор, как сюда прибыли вы обе.
Аббатиса, склонив голову, немного помолчала, потом призналась:
– А вот это действительно так. Но я никаких сознательных действий не предпринимала. Я и сама не знаю, что здесь происходит. И мне очень жаль, что это совпало с моим появлением. Лично мне это причиняет боль. И я, право же, сильно этим озадачена. Мало того… я в полнейшей растерянности.
– В растерянности? – переспросил Лука, которому в этих словах послышался отзвук мучительного одиночества.
– Да, я в полнейшей растерянности, – подтвердила она.
– Ты не знаешь, как справиться со столь большим хозяйством?
Аббатиса опять низко склонила голову – похоже, она молилась, – затем коротко кивнула, не давая никаких объяснений, но признавая правоту Луки: она действительно не знала, как справиться с обезумевшими монахинями.
– Я бы вполне сумела со всем совладать, но не при таких обстоятельствах, – сказала она почти неслышно. – Это невозможно, когда чуть ли не все монахини разом утверждают, что одержимы духами, да и ведут себя как сумасшедшие!
– Итак, ты не чувствуешь призвания служить Господу, – сказал Лука тоже очень тихим голосом. – Но в таком случае разве не мечтаешь ты вырваться отсюда, вновь оказаться за пределами монастырских стен? Даже после принесения святых обетов?
Аббатиса лишь коротко вздохнула, выдав этим свое тайное страстное желание вырваться на волю. Сейчас Лука ощущал это ее стремление буквально физически. Он видел, как жаждет свободы душа этой юной женщины, и вдруг совершенно некстати вспомнил того шмеля, которого Фрейзе выпустил навстречу солнечным лучам, всего лишь отворив окошко. Каждому живому существу, даже шмелю, даже самой крошечной букашке хочется жить свободным, думал он.