– Панаев, – ты же знаешь, он дружил с Панаевым.
– Да, – механически ответила Петрищенко, – все знают. Они семьями дружат. Поэтому на Герегу управы и не было.
– Панаев, – повторил Лева жалобно.
– Его сняли? – удивилась Петрищенко. – Панаева сняли? Да быть не может!
– Нет-нет. – Лева мелко затряс головой, словно раздражаясь на ее, Петрищенко, непонимание.
– Да что же случилось?
Лев Семенович набрал побольше воздуха, и видно было, что рассказывать ему непосильно.
– У Гереги… диссертант в области… Защитился. Банкет. Ну, в селе свой дом, каменный, знаешь, такой диссертант, виноградник, барана зарезал… Банкет, понимаешь, Ледочка?
– Понимаю. Продолжай.
– Они богатые, в области. Свой дом, виноградник.
– Я слушаю, Лева.
– И… У Гереги машины никогда не было, своей, потому что тогда нельзя пить, понимаешь, Ледочка? А тут вино домашнее, и… целый подвал вина, у этого, который в области.
– Лева, что случилось?
– Барана зарезал.
– Что случилось, я спрашиваю?
– Уговорил Панаева, возьми семью, на свежем воздухе, такой прием, такой прием, Герега и… Панаев с дочерью и зятем, и ребенок маленький, внук Панаева, значит, и с машиной…
– Они что, разбились?
– Они, – он глубоко вдохнул, – они остановились, Ледочка. На трассе, ну остановились, малыш… писать захотел, они остановились, и…
– Да? – тихо спросила Петрищенко.
– Малыш выскочил на трассу, машина его сшибла. Насмерть. Ледочка, просто проехала мимо и сшибла, такое движение, и дочка…
– Да?
– Выскочила, тоже на трассу…
– Ее тоже сшибло?
– Да, Ледочка, они… на его глазах, все на глазах Панаева, и он обратно, с двумя трупами… и Панаев сказал Гереге, чтобы духу твоего, и Герега…
– Боже мой, какой ужас, – сказала Петрищенко, прижимая Леву к себе и машинально гладя его по голове, – какой ужас!
– Я не хотел, Ледочка, – всхлипывал Лев Семенович, – я же не хотел… Я не хотел ничего плохого, я только хотел, чтобы его забрали отсюда, без вреда, без никакого вреда.
– Погоди, Лева. Это ужасно все, но при чем тут ты? Это просто несчастный случай, ужасный несчастный случай.
– Это я ее просил, Ледочка. Чтобы убрали. Но без вреда, Ледочка, без вреда.
– Кого?
– Ее, – шепотом сказал Лев Семенович, – ее, страшную.
– Катюшу?
– Ох, Ледочка!
– Погоди, Лева. Погоди. Ты думаешь, это она?
– А кто же?
– Ну, такое страшное несчастье. Страшное. Бывает, такое само собой случается. Она же что, не человек? Как бы у нее рука поднялась? Да и кто на такое способен?
– Она… она меня водила к царице.
– Какой царице? – с трудом выговорила Петрищенко, только сейчас заметив, что у нее стучат зубы, то ли от холода, то ли от ужаса. Над морем прожектор описал в темном небе пологую дугу и погас. – Лева, что ты говоришь? К какой царице она тебя водила?
– Страшной, – всхлипнул Лев Семенович.
– Лева, как же ты позволил повести себя к какой-то царице? Зачем? Какая еще царица?
– Ка-аменная, – плакал Лев Семенович, – у музея стоит.
– У музея? Ну, она просто пошутила над тобой, посмеялась. Это же какая-то чушь, ну, суеверие просто.
– Думаешь, это не из-за нее? – спросил Лев Семенович и вытер глаза и нос. – Не из-за меня?
– Ну, как такое может быть из-за человека. Это просто совпадение. Ужасный несчастный случай.
– Я хочу знать, Ледочка. Хочу знать точно.
– Зачем, Лева? – грустно спросила она.
– Чтобы спать спокойно. Ты понимаешь, как мне с этим жить? Как с этим жить теперь, Леда?
– Хорошо, Лева. Завтра спросишь у нее, вот услышишь, что она тебе скажет.
– Нет, Ледочка, мне надо сейчас. Поехали, умоляю тебя.
– Ну, можно, ни с того ни с сего, почти ночью. Да и далеко это. У старого рынка.
– Ну… мы машину возьмем, я тебя умоляю, Ледочка, пойдем. Я хочу посмотреть ей в глаза.
«А я нет», – чуть не сказала Петрищенко, но, поглядев на Леву, вздохнула.
– Ладно, подожди здесь. Я сейчас вернусь. Мне должны были позвонить.
– А можно мне с тобой наверх, Ледочка? – жалобно спросил Лев Семенович. – Мне страшно.
– Ничего с тобой не случится. Постой здесь.
Она вбежала в подъезд, успев увидеть, как Лев Семенович вжимается в стену, прижав к себе портфель с диссертацией.
Покоробленная кнопка лифта царапала палец, она слышала, как надсадно гудят моторы, шуршат тросы, дверь лифта на каком-то верхнем этаже хлопнула, все застыло, опять хлопнула…
Дома все такая же растерянная Лялька ела пельмени перед телевизором и одновременно смотрела «Подпасок с огурцом» из серии «Следствие ведут знатоки».
– Ты чего? – спросила она обиженно, не оборачиваясь. – Вернулась?
– Мне звонили?
– Нет.
– Точно? Может, ты не слышала?
– Да не звонил никто, мама, – обиженно сказала Лялька.
– Слушай, если позвонят…
– Ага?
– Скажи, я сегодня не сумею, ладно? Скажи, завтра с утра. Я должна еще поехать в одно место, не знаю, когда вернусь. Через пару часов, наверное.
– А чего случилось?
– Ты про Панаева слышала?
– Ну да. А ты разве не знала? Вот кошмар, да? А при чем тут ты?
– Надеюсь, ни при чем, – печально сказала Петрищенко.
* * *
Дома у старого рынка были печальными, одноэтажными, с полуподвальными освещенными окошками, наглухо задернутыми розовыми ситцевыми занавесками. Шелудивая собака рылась в накренившейся урне.
– Вот, – Лев Семенович немножко успокоился, но все еще судорожно вздыхал, как обиженный ребенок, – сюда, Ледочка. Кажется, сюда.
Фонари горели скудно на покосившихся столбах.
Даже в этом полумраке было видно, какие глубокие трещины пересекают бугристый асфальт.
Она поймала себя на том, что старается идти, не наступая на них.
На воротах светлела выведенная мелом надпись: «Туалета нет!»
В пахнущем кошками дворе они отыскали крыльцо и выходящую на него дверь с жестяным номером «10». У крыльца светилось окошко, но здесь, в укромном закутке, занавесочка была нежная, ситцевая, сквозь нее просвечивала кухонная полка, уставленная банками с вареньем. Или с чем-то еще. Нет, кажется, все-таки с вареньем. На подоконнике за стеклом сидела серая полосатая кошка и равнодушно смотрела на них круглыми зелеными глазами.