Он искренне сказал:
– Очень.
Он уже хотел отхлебнуть из горла, но она протянула ему маленькую эмалированную кружку. Очень запасливая женщина.
Он даже не заметил, как выпил первый стакан, а второй уже пил медленнее, чувствуя, как щекочут нёбо редкие пузырьки.
– Спасибо, – сказал он наконец, возвращая ей бутылку.
Она глотнула несколько раз из горлышка и завинтила пробку.
– Бутылку тоже давайте, – сказал он.
Теперь рюкзак тяжело припадал к спине, он чувствовал, как, несмотря на все вентиляционные хитрости, между рюкзаком и его телом намокает футболка.
Она застегнула чемодан и подняла его, теперь с меньшим видимым усилием.
Он пошел по разбитой дороге, стараясь придерживать шаг, чтобы она успевала за ним, хотя уже начинал раздражаться. Ему не нужны были попутчики, он их не хотел, это вроде как нарушало серьезность его пути, и еще хорошо, думал он, что женщина попалась молчаливая. Он не хотел, чтобы она говорила с ним, но все же спросил:
– Вас как зовут?
– Инна, – ответила она, – а вас?
– Евгений. А странно, что птицы не поют, правда?
– Какие же птицы поют в августе? – удивилась она.
– Вы орнитолог, сознайтесь?
– Нет, просто я из этих мест.
Она, вероятно, ехала домой, навестить маму или тетю, но он не стал спрашивать, это предполагало ответный рассказ, а ему хотелось идти и хранить молчание. В какой-то момент он подумал, что ему давно уже не было так хорошо, он был недостижим для суеты обычной жизни, а значит, с ним ничего не могло случиться, он просто шел и шел под небом, которое постепенно выцветало до бледного ситцевого оттенка, наливаясь нестерпимым, режущим глаза светом. Птицы действительно молчали. Зато пилили и пели на все голоса маленькие зубчатые насекомые, обсевшие сухую траву; над какими-то голубыми цветочками, похожими на гвоздику, летали крупные пушистые шмели, карабкались на лепестки, срывались и вновь уносились, сердито гудя. Обернувшись, он увидел, что женщина сняла туфли и теперь несет их в руке. Ногти на ногах, которые успело присыпать светлой пылью, были намазаны ярко-красным лаком.
– Наверное, так и вправду лучше, – сказал он, – но вы бы осторожнее. Наступите на какую-нибудь колючку.
– У меня в чемодане есть тапочки, – сказала она виновато.
– Так наденьте. Я подожду.
Он нащупал в кармане полупустую сигаретную пачку, но курить почему-то не хотелось. Он просто стоял, глядя на маленькую суетливую жизнь, которая вдруг придвинулась очень близко.
Она спрятала туфли в чемодан, вновь шурша пакетами. Ну, конечно, тапочки наверняка в пакете, она их достанет, завернет туфли в пакет, чтобы не пачкали вещи… Все логично. Женщины вообще логичные создания.
– Здесь наверняка живут полевые мыши, – сказала женщина, – маленькие такие, рыжие.
– Не боитесь мышей?
– Нет, – сказала она, – я крыс боюсь.
Тапочки у нее были розовые и пушистые, без задников и сразу покрылись сероватой пылью.
– Не повезло, да? – спросил он просто так.
– Я думаю, это правильно, – сказала она. – Обязательно должны быть трудности.
– У вас, наверное, нелегкая жизнь.
– Да, – сказала она. – У меня нелегкая жизнь.
– А где вы работаете?
– Регистраторшей в поликлинике. А вы правда госслужащий? – спросила она, из чего он понял, что она прислушивалась к его с водителем разговору.
– Правда, – сказал он.
– И где же вы служите?
– В министерстве.
– Каком?
– Это важно?
– На самом деле это очень важно, – сказала она серьезно.
– Ладно, – сказал он. – В Министерстве морского флота.
– Это хорошо, – сказала она задумчиво. – И вы, наверное, повидали разные страны, да?
– У нас были ознакомительные поездки.
– И в Америке были?
– Ну был. Пару раз.
– И как там?
– Как у нас, только лучше. Мне больше Сингапур понравился. Там и правда все другое. А в Америке другой только свет. Который с неба. Он белый. Ярко-белый. Поэтому все кажется очень… четким. Определенным.
– А у нас нет никакой определенности, да? – спросила она.
– Ну… наверное, это не так плохо. Остается такая щель… Прорезь. Между возможным и невозможным.
Она поглядела на него вопросительно. Ресницы были припорошены той же пылью. Чемодан оттягивал руку.
– Давайте я и чемодан возьму, – сказал он.
– Нет-нет. – Она вновь замотала головой. – Что вы! Он правда легкий.
Дорога нырнула в какое-то поле, вокруг них сомкнулись желтоватые колосья неизвестного ему растения. Эта Инна, наверное, знает. Но спрашивать он не стал: во-первых, стыдно было все время казаться городским лохом, во-вторых, это не имело значения. Вспугнутые птицы поднялись из колосьев и, тяжело ныряя в воздухе, полетели прочь. На сизых крыльях вспыхивали и гасли белые полоски.
– Вяхири, – сказала она, не дожидаясь его вопроса.
Слово было какое-то замшелое, из старых книжек.
– Лесные голуби, – снова пояснила она. – Они раньше были очень редкими. А сейчас их стало больше.
– На них охотились, по-моему.
– Ну да, – она пожала плечами, – но не летом же.
– Вы правда хорошо тут все знаете.
– У нас в Болязубах был краеведческий музей, – сказала она, – любительский. Его Лебедев устроил, Пал Палыч, он у нас был учителем биологии. И математики.
– Там есть школа?
– Была, – сказала она. – На два села. Болязубы и Головянка. А сейчас только в Буграх осталась школа.
– А как же Лебедев?
– Ему все равно на пенсию было выходить. А музей, кажется, до сих пор есть.
Может, это и хорошо, подумал он, по крайней мере, она поможет ему найти место, где остановиться, в Болязубах. Ночевать-то где-то надо, а чужаков тут, кажется, и правда не любят.
– У вас там кто?
– Что? – спросила она, поглядев на него темными неожиданно большими глазами.
– Родственники, – терпеливо пояснил он. – В Болязубах.
– А-а! Так, бабка. – Она небрежно пожала плечами. – Она не совсем бабка, а дядькина жена, или как-то так. Но, в общем, бабка.
– А гостиница там есть? – спросил он на всякий случай.
– Какая гостиница? – Она задумалась. – Можно, наверное, у тети Зины остановиться. Тетка Зина, по-моему, держит комнату для приезжих. Только в Болязубы редко кто приезжает.