– Ох, – сказал он, встал, отогнал комара и с удовольствием потянулся, – ну и засиделись.
Только тут он ощутил, как ноют намятые жесткой вагонной полкой кости, как болят распухшие в кроссовках ноги. Солнечный свет просвечивал сквозь висевшую в воздухе пыль и был одновременно красным и золотисто-медовым. Нигде больше нет такого света, подумал он, только здесь.
Какая-то птица в кустах хлопнула крыльями, точно сложила и вновь расправила веер.
– Все равно здорово, – сказал он сам себе.
Она тоже поднялась, проверила молнию на чемодане.
– Надо идти, – сказала она, – а то комары съедят.
«Съедят» она произнесла как «съедять».
Он вообще заметил, что по мере приближения к малой своей родине она чуть заметно меняла выговор, интонации сделались неторопливыми, мягкими и певучими.
Над дорогой в неподвижном воздухе висели тучи воздушной мелюзги.
– Эти тоже кусаются? – спросил он.
– Только если стоять на месте.
– Давайте я все-таки возьму чемодан.
Он надеялся, что она скажет «нет, не надо», потому что все тело начало ломить с непривычки – он давно уже разучился ходить пешком, но она сказала:
– А давайте!
И, уже протягивая ему чемодан, уточнила:
– Я чуть-чуть отдохну и заберу обратно, ладно? И вообще, идите вперед, я скоро догоню.
– Конечно-конечно, – торопливо сказал он. И подумал: меня она не боится. А вот водителя испугалась. Он вдруг совершенно отчетливо понял, что она отказалась ждать в машине, потому что испугалась водителя. Или все-таки потому, что не хотела дожидаться другой попутки?
Вдалеке раздался надсадный рев, словно чихал и кашлял кто-то очень большой и не очень здоровый, и он увидел, как из-за поворота выползает знакомый автобус с картонкой на ветровом стекле. На картонке синей шариковой ручкой было написано «Болязубы – Вокзальна площа». За стеклом клевали носом какие-то бабки-мешочницы.
– Вот и встретились, – сказал он невесело.
Солнце уходило, большое и красное, оранжевым и золотым блестели пыльные автобусные стекла, и синие тени веток, покачиваясь на пыльном капоте, пробегали снизу вверх.
Уже когда автобус приблизился, он увидел на ветровом стекле искусственные румяные розы, словно автобус принадлежал похоронной конторе.
Он отступил в траву, и автобус прошел мимо, так близко, что он почувствовал тепло разогретого радиатора. Лицо водителя за бликующим стеклом было темным и безразличным.
Мог же подождать меня утром, подумал он, ведь видел, как я бежал…
Почему-то сейчас это ему показалось особенно обидно, и он даже сделал водителю неприличный жест.
Водитель не отреагировал, а автобус сам по себе, проехав мимо, пукнул, выпустив облачко сизого вонючего дыма.
Жизнь неожиданно очень упростилась: поесть, попить, сходить в кусты, помечтать о том, как устроиться на ночь где-нибудь на сельской кровати. Кровать наверняка с сеткой, с никелированными шишечками, подумал он, иначе просто не может быть. И лоскутное одеяло. Обязательно должно быть лоскутное одеяло.
Он вошел в стаю мошкары, и та расступилась перед его лицом, распавшись на два рукава и сомкнувшись за спиной. Там, за спиной, кто-то, словно приближаясь, хлопал в ладоши. Он обернулся.
Инна шла за ним, смешно шлепая тапочками.
– Не волнуйтесь, – сказал он. – Я еще немножко понесу ваш чемодан.
Она улыбнулась, кажется – впервые за все время знакомства.
Улыбка была бледная и неумелая.
– А вы где живете? – спросила она ни с того ни с сего.
– В Москве.
– А в Москве где?
– На Соколе. Хороший район. Зеленый.
– А правда, там тоже сейчас с продуктами плохо?
– Ну, не очень хорошо. Наверное. Я вообще-то в столовой ем, в министерской.
Огромная белая птица скользнула над лесом, тяжело махая крыльями, красноватыми в лучах заходящего солнца.
– Подождите, – сказал он, – сам скажу. Это аист.
Она кивнула.
– А еще здесь должна водиться цапля-эгретка. Но это и правда аист.
Зря она не стала орнитологом, подумал он. Наверное, сама жалеет.
– Покажете мне, где тетка Зина живет? – спросил он.
Она кивнула.
Болязубы выскочили из темнеющего воздуха неожиданно. Село как бы завивалось к верхушке холма, добротные дома окружены садами, темная зелень яблонь выкипает на улицу, сквозь листву просвечивают огоньки в хатах.
– Уютно, – сказал он.
– Летом да, – безразлично отозвалась она.
– Не такие они маленькие, эти Болязубы, – сказал он удивленно. – Что ж транспорт-то так плохо ходит?
– Это ж будний день, – рассеянно пояснила она. – А в выходные местные ездят на станцию на рынок. У многих мотоциклы с коляской. Или даже машины. Еще лавка приезжает. Раньше приезжала по средам и пятницам, теперь не знаю. И сельпо есть.
– Понятно, – сказал он. – Это просто нам так не повезло.
На горизонте вспыхнула зарница, почти невидимая в еще светлом небе, тоненький серпик луны, бледный, как привидение, завис над хатами. Пахло навозом, на тропинке деловито расшвыривала гальку мозолистыми лапами пегая курица.
Он отдал Инне чемодан, но она поставила его на землю и с минуту стояла неподвижно, о чем-то размышляя. Потом сказала:
– Знаете, а ну ее, эту тетку Зину. Давайте я вас к Лебедевым отведу. Вам там лучше будет.
– Очень хорошо, – сказал он. – Давайте к Лебедевым.
Дом у Лебедевых стоял ближе к вершине холма, в отличие от многих здесь не беленный до голубизны и не выложенный цветной кафельной плиткой, а бревенчатый, с пристроенной верандой, таких много в средней полосе и мало здесь. У крыльца был прислонен велосипед. На веранде уютно горела настольная лампа, возле нее вилась мошкара. Рядом с лампой высокий худой старик, облокотившись о стол, читал газету. Газет у его локтя лежала целая пачка, наверное, он сразу все вместе брал их на почте.
– Можно, Пал Палыч? – крикнула Инна из-за калитки.
Он близоруко прищурился.
– Это я, Инна!
– Инночка, – обрадовался он. – Заходи, деточка!
Инна откинула щеколду и пошла по дорожке к дому, задевая лепестки мокрых цветов. Цветы были ему незнакомые, бледные, из тех, что раскрываются к ночи, и очень сильно пахли. Над цветами висел, размазывая воздух крыльями, темный сумеречный бражник, словно тень своего яркого дневного собрата.
Он поднялся вслед за ней на крыльцо и из вежливости вытер ноги о половичок, вязанный из скрученных обрывков пестрых тряпок.