– Вы пытаетесь меня на чем-то поймать, – сказал он. – Запутать меня.
– А чего ты хотел? – пожал огромными плечами песьеголовый.
– Я хотел… – Он набрал в легкие жаркий сухой воздух с привкусом железа и пепла. – Я хотел… я пришел сюда за человеком. И я уйду отсюда с человеком. Я понимаю, вы сейчас изо всех сил стараетесь показать мне, что нет никакой правды, что все… неопределенно. Я не знаю, как у вас. У меня есть правда. Одна. Я пришел за своей женой, и я заберу ее. Вот так.
– Да ты философ, братец, – сказал песьеголовый.
– Нет, – сказал он.
Он прошел по земляному полу в угол и сел на корточки. Теперь он увидел, что в очаге на огне стоит горшок и в нем что-то кипит и булькает.
– Я вожу за плату, – сказал песьеголовый. – Ты знаешь?
– Я заплатил на той стороне.
– Не считается.
– Плата, – сказал он. – Хорошо. Но у меня только то, что с собой. Что вы можете у меня взять?
– То, что ты можешь нам дать. – Песьеголовый, пригнувшись, чтобы не задеть головой низкий потолок землянки, подошел к нему и сомкнул чудовищные когти у него на запястье. – Пойдем.
Краем глаза он увидел Инну, жавшуюся к стенке со своим чемоданом.
– А она? – спросил он.
– Она тоже.
Песьеголовый, по-прежнему сжимая железной хваткой его руку, обогнул очаг, и он увидел темный лаз, открывающийся в земляной стене; песьеголовый толкнул его в спину, и он вдруг отчетливо подумал, что его ведут убивать. Я даже не успел попрощаться с Инной, подумал он, а жаль. Ему вдруг пришло в голову, что все, что он видит за рекой, – одно сплошное умозрение, равно как это его путешествие, и, если напрячься и разорвать морок, он окажется у себя в квартире, за окном будет пыльное московское лето, бесплодное, пожирающее само себя, но вполне вещественное и оттого вдвойне безнадежное. А если бы мне удалось вывести отсюда Ритку, подумал он, так бы и пришлось жить на грани чуда, морока. Как объяснить ее появление друзьям? Знакомым? Своим родителям? Ее родителям? Как выправить ей документы? Как разговаривать с ней? О чем? Почему я раньше об этом не подумал?
Или просто поселимся с ней в Болязубах, в Болязубах ее примут. Купим дом, заведем корову, кур… Вот чушь, ей-богу.
Песьеголовый жарко дышал за его спиной, а впереди горел смутный свет, и когда он выбрался наконец наружу, увидел, что находится в помещении, размеры которого определить невозможно. На крошечном освещенном пятачке (кажется, это была керосиновая лампа) за грубо сколоченным столом сидел еще один песьеголовый и листал амбарную книгу, вроде той, что была у перевозчика. Песьеголовый был в очках в золоченой тонкой оправе.
– Садитесь, – сказал песьеголовый.
Тот, который вел его, подтолкнул в спину, и он увидел перед столом такой же грубо сколоченный табурет.
Он сел, и песьеголовый напротив провел огромной лапой по расчерченным графам бумажного листа.
– Ваше дело рассмотрено, – сказал песьеголовый. – Но решение еще не вынесено.
Сидя напротив песьеголового, он положил руки на стол; руки были ободраны, в грязи, а на запястьях – кровавые следы от веревок.
– За кем следуете? – спросил песьеголовый скучным канцелярским голосом.
– За женой.
– Долго были женаты?
– Пять лет.
– Ладили?
– Как все люди. То есть да, конечно.
– Вы женились на ней по любви?
– А вам не кажется, что это не ваше дело? – спросил он.
– Это нам решать, наше дело или нет. Отвечайте на вопрос.
– Да.
– Где вы познакомились?
– На вечеринке у общих знакомых.
– Вы пришли туда с девушкой?
– Да. Я пришел с другой девушкой.
– Как ее звали?
– Алла. Да, точно, Алла.
– А ваша будущая жена? Она тоже была не одна?
– Да. Ушли мы с ней оттуда уже вместе.
– Отец вашей жены был крупным начальником. Это вас привлекало?
– Это было… – он помолчал, подбирая слова, – частью ее личности. Ее обаяния.
– И ее семья вас приняла?
– Им ничего другого не оставалось, – сказал он. – Она просто привела меня, и мы стали жить вместе. Потом поженились.
– А до этого где вы жили?
– Я жил со своими родителями, – сказал он.
– Они вам советовали не упустить такую выгодную партию?
– Нет, – сказал он. – Они были недовольны. Они считали, что она избалованная, легкомысленная. Что мне нужна другая женщина.
– Она была избалованной? Легкомысленной?
– Да. И это только добавляло ей привлекательности.
– У вас бывали ссоры? Взаимное непонимание?
– Как у любой другой пары, – сказал он.
– Ничего такого, что вы хотели бы забыть?
– Нет.
– Ничего такого, о чем могли бы сейчас рассказать мне?
– Послушайте, – сказал он, – я пришел сюда для того, чтобы увести ее. Мне сказали, это можно. Почему я должен вам рассказывать… всякие несущественные подробности?
– Потому что я пытаюсь понять, – сказал песьеголовый, – почему вы тогда не бросились за ней на дорогу.
– Потому что струсил, – сказал он тихо.
– Не потому, что в глубине души хотели, чтобы она погибла под колесами?
– Я любил ее. – Он оттолкнул тяжелый табурет и вскочил.
– Спокойно, – сказал песьеголовый. – По-вашему, одно другому мешает? Вспомните тот вечер, когда вы пошли провожать Калязиных.
– Откуда вы все это знаете, мать вашу?
– Мне положено по должности, – сказал песьеголовый и захлопнул книгу, по которой водил лапой.
– Все? – спросил он.
– Нет. – Песьеголовый снял очки и аккуратно положил их на стол дужками вниз. – Теперь плата.
– Какая еще плата? – Он почувствовал, как замирает в животе от неприятного предчувствия. – У меня ничего нет.
– Я все взвесил, – сказал песьеголовый. – И возьму с вас немного. Всего один палец.
– Что?
– Вам жалко? У вас их десять. На руках, я имею в виду.
– Вы отрежете мне палец? – переспросил он.
– Да. Уверяю вас, очень аккуратно.
Песьеголовый нагнулся, поднял с пола и поставил на стол крохотную гильотинку, какой режут кончики сигар, и белый кусок бинта, который, сложив в несколько раз, подложил на подставку.
– Мне ничего не говорили, – сказал он жалко. – Ни про какой палец…