– Уймитесь, – сказал он устало. – Лучше скажите, где ваш чемодан.
– Чемодан. – Она схватилась за щеки. – Ах да…
Она жалко огляделась, но вокруг ничего не было, только ветер гнал по тропинке крохотные пылевые смерчи.
– Не положено, – строго сказал проводник.
– Пожалуйста, – попросил он. – Сделайте исключение. Пожалуйста.
Проводник провел посохом у ног длинную черту в пыли.
– Вон туда, – сказал он, указав посохом на дальний холм. – Иди и забирай свой хлам. Думаешь, там вещи нужны, чтобы они вспомнили? Дура, чтобы они вспомнили, нужно совсем другое.
Но Инна уже бежала по улице, пригнув голову, словно боялась, что ее ударят. Черная юбка ее была в пыли и пепле и оттого казалась серой. На бедре по-прежнему зияла прореха, и в ней мелькала белая нога.
– Пошли, – сказал проводник, оборачиваясь и улыбаясь красной пастью. – Ну ее. Пошли скорей.
Инна, пригнувшись, нырнула в отверстие в холме и исчезла из виду.
– Нет. – Он покачал головой. – Подождем.
– Она думает, она тут самая умная, – сказал проводник. – А мы раз – и уже там. Пока она будет тут возиться.
– Сказано – нет, – ответил он равнодушно.
– Ну, как знаешь. – Проводник со стуком захлопнул пасть и вновь стал чертить в пыли острием посоха.
Он подумал было, что их проводник обязательно должен рисовать какие-то мистические знаки, но, когда вгляделся, понял, что это палка-палка-огуречик. Только голова у нарисованного человечка была с остренькими ушками-треугольниками, отчего напоминала собачью.
– Злая она, – сказал проводник. – Нехорошая. Погоди, еще выкинет какую-нибудь пакость, вот увидишь.
– Она несчастная. – Он чувствовал себя виноватым перед Инной и считал необходимым оправдывать ее.
– Ты ей, дуре, нравишься, – продолжал проводник. – А она тебя за это ненавидит. Знаешь, что она думает? Что ты – это такое испытание. Специально для нее.
– Откуда вы знаете, что она думает?
– Судья сказал.
– А вдруг так оно и есть? – сказал он. – Я – испытание для нее, а она – для меня.
– Умным быть вредно, – заметил проводник и перечеркнул нарисованного человечка острием посоха.
Инна торопилась, волоча чемодан за ручку; чемодан был грязным и побитым, он и сам себя чувствовал грязным и побитым, точь-в-точь как этот чемодан.
И она была усталая и растрепанная, но на щеках появился лихорадочный румянец, а глаза блестели. Близость цели придавала ей надежду.
– Давайте я понесу, – сказал он, но она только покачала головой и крепче уцепилась за ручку.
Проводник рассматривал ее с равнодушным интересом, потом повернулся и пошел, поднимая пыль босыми ногами. Шаги у него были широкие, он делал шаг там, где они делали два и все равно не поспевали. Инна шла, закусив губу, красные пятна на щеках расползлись, а в глазах появились слезы.
– Погодите! – крикнул он. – По… жалейте. Она же не может так.
– А я думал, вы торопитесь, – ухмыльнулся проводник, но сбавил темп.
Взошло большое очень красное солнце и быстро, словно воздушный шар, взлетело над горизонтом, меняя свой цвет до раскаленно-белого. Селение песьеголовых осталось позади, теперь они шли по тропинке, вившейся сначала по пустырю, заросшему иван-чаем и мать-и-мачехой, потом – по лугу, где цветы были уж и вовсе необыкновенные, яркие и пестрые, и он гадал, почему это песьеголовые живут в своих землянках на этом странном пепелище, когда совсем рядом такая замечательная местность. Над цветами гудели вроде бы шмели, но когда он присмотрелся, увидел, что это вообще не насекомые, а крохотные разноцветные птицы, наподобие колибри, издающие шум благодаря крохотным крыльям.
Он вдруг вспомнил, что хочет пить, даже не почувствовал, а именно вспомнил, словно разум его в своих пристрастиях оказался более упрямым, чем тело. Та… мама девочки Любы, говорила правду, тело здесь не нуждалось ни в еде, ни в питье, но просто помнило прежнюю нужду, и он опять подумал, что так и не знает, кто из них ему солгал – те, кого песьеголовые называли ламиями, или сами песьеголовые.
– Долго еще? – спросил он.
Проводник остановился.
– Туда, – сказал он, подняв посох и указав острием на дальний горизонт, – глядите туда. Что видите?
Ему пришлось подняться на цыпочки, и тогда он увидел в утренней дымке что-то вроде микрорайона из нескольких пятиэтажек, а перед ними – отблеск извилистой речки. Не Реки – просто речки, текущей в овражке.
– Дома, – сказал он. – Обычные дома. Пятиэтажки. Неужели там?
– А все почему? – спросил проводник брюзгливо. – Все из-за вас. Временное жилище, поганое. Там живут те, кого не отпускают. Если бы вы их не звали бы, своих, не держали бы, они давно бы уже ушли.
– Куда?
– Не знаю. – Проводник покачал кудлатой головой. – В другое место. Нам туда ходу нет. Мы водим только к тем, кого помнят. Кого зовут.
Около оврага росла стайка перепуганных осинок, а когда он подошел ближе к подмытому берегу, в воду со всего размаха шлепнулся лягушонок. Вода была темная и завивалась мыльной пеной.
– Там глубоко? – спросил он.
Проводник выпрямился и стал очень важным.
– Если держаться за мой посох – нет, – сказал он. – Только так и можно перейти эту реку. Я профессиональный перевозчик. Это у нас наследственное. Передается от отца к сыну.
– Правда? – спросил он из вежливости.
– Мой предок носил на плечах Христа, – отвечал перевозчик. – На переправе.
– Ваш предок? – переспросил он с удивлением. – Христа?
– Святой Христофор, – сказала Инна. – Помните?
– Святой Христофор – ваш предок? – Он и сам не знал, то ли ему хочется поскорее попасть на тот берег, то ли оттянуть завершение пути из страха или из суеверия.
– Да, – сказал перевозчик. – Многие из нас тогда жили среди людей. Люди были терпимее. Они принимали чужих. Принимали мир таким, каков он есть. С чудесами. С диковинными тварями. С ангелами, чистящими небесный свод. А теперь рисуют совершенно ложную картину и верят в нее.
– Небесный свод – это метафора, – возразил он. – Устаревшее понятие.
– Вот именно. Скажу вам по секрету, – проводник наклонился к его уху, и он почувствовал на щеке горячее и влажное дыхание, – вы в свои трубы наблюдаете несуществующие объекты. Это просто сложная иллюзия.
– Я недавно говорил тут с одним, – сказал он задумчиво, – астрономом-любителем. Он мог бы вам возразить.
– Знаю, – сказал проводник. – Это Пал Палыч. Я его так и не убедил. Он говорил что-то про науку, про объективное знание. Смешно. Сидя здесь, у реки, рассуждать об объективном знании! Ладно, чего уж там. Держитесь.