– Там была дырка, в кармане. Он чуть не провалился за подкладку.
– Но не провалился же. Дай, я зашью.
– Ты что, издеваешься? Я уже полчаса как должен был выйти… пока искал этот проклятый фестал…
Вернулась в кухню, налила из-под крана тепловатой воды в стакан и вынесла в комнату.
– А ты прими сейчас.
– Это из-под крана? – подозрительно спросил Рюша, глядя на воду, в которой клубилась муть.
– Нет, что ты. Это кипяченая.
Рюша на ходу запил таблетку, поставил стакан на подзеркальную полочку в прихожей и теперь топтался там, оглядывая себя в зеркале. Повернувшись боком, он втянул живот и расправил плечи. Репетирует для Панаева, подумала она. Но похож был при этом почему-то на испуганную птицу – даже взгляд, искоса брошенный им на свое отражение, птичий – Ираидин взгляд, все, что он унаследовал. И почему это у него опять шнурки махрятся? Я же совсем недавно покупала!
– Так я пошел? – неуверенно сказал Рюша.
– Удачи, – вздохнула, тихонько покачала головой. – Шнурки завяжи.
– Надо же. – Рюша тоже вздохнул, осторожно нагнулся и старательно завязал шнурки бантиком.
Как ему, наверное, в школе доставалось, бедняге, подумала она. И попыталась вызвать привычное ощущение жалости, но жалости не было. Только раздражение.
– Так я пошел… – повторил Рюша.
– Да-да, – отозвалась рассеянно.
Дверь захлопнулась. Но она слышала, как заскрипели тросы лифта, как хлопнула дверь металлической клетки и вновь раздался стон, почти вой – натужный, протяжный. В зеркале отразилось ее лицо – расширенные темные глаза, размытые патиной почти нереальные черты. Это я? – Она поправила волосы, заставив женщину в зеркале сделать то же самое. За спиной клубился мрак.
Он был слишком великолепен, чтобы позволить лифту тяжело скрипеть, надрываясь в пролетах этажей. И не позвонил – она просто почувствовала Его присутствие, как чувствуют жар костра зимней ночью, и торопливо шагнув к двери, распахнула ее…
…у нее были красивые руки.
– Ох, нет-нет, – и чуть отступила, заводя руки назад, словно боясь, что они предадут ее; но от этого грудь бесстыдно выпятились, – ох, нет, это нехорошо!
– Что значит, нехорошо? – спросил Он. Пространство вокруг Него плавилось от жара, внутри которого все было хорошо. – Ушел?
Он переступил через порог; в темном проеме она отчетливо видела Его лицо, словно излучавшее неуловимый свет.
– Ушел, – тихо ответила она и сделала шаг назад.
Она встретила Его, когда возвращалась из магазина – из сумки торчали пучки вялой зелени – перья лука жалобно болтались, точно зачахшие стрелы Амура. Сапог надорвался по шву. Тогда-то Он и подошел к ней.
Так вообще не бывает.
Но Он подошел.
…Он провел ладонью по ее шее, по спине, и она выгнулась навстречу этой ладони, как кошка выгибается навстречу теплу.
Пуговки на халате расстегнулись сами собой – и когда успели?
– Когда ты наконец решишься? – спросил Он.
Поежилась. Страшила не неизвестность, скорее полная определенность – слезы и истерика Рюши, сладкий запах разлитых впопыхах сердечных капель, металлический голос Ираиды в мембране телефона. Покачала головой, отгоняя видение.
– А хорошо бы, он нас застал, твой Рюша, – сказал Он. – Все бы и решилось.
Тихонько хихикнул.
– Рюша, надо же!
Почему-то почувствовала себя уязвленной и все же ощутила, как ее охватывает странное возбуждение.
Рюша упадет на колени и заплачет. Нет, сразу заплакать ему будет стыдно, сначала шея его покраснеет, он нахмурится и стиснет кулачки. А потом упадет на колени и заплачет. Все-таки ему будет стыдно, что он плачет, и он закроет лицо руками. Галстук у него съедет набок, надо же! И поползет ней – на коленях, на коленях. А она будет смеяться и отталкивать его голой ногой.
Господи, подумала, что это я?
Он сдернул с нее халат – одним движением, и она, ощутив, как трещит шелк комбинации под его пальцами, как змейкой скользит по плечу оторванная бретелька, чуть отступила назад.
– Я сама, – торопливо сказала, – сама…
И даже тогда не поняла, к чему это относилось.
* * *
Они разминулись всего на минутку – на площадке два лифта.
Машинально провела руками по халату, сверху донизу, проверяя, застегнуты ли все пуговицы.
– Что на работе?
– А что может быть? – тоскливо отозвался Рюша. – Урезают… все урезают. Кому мы сейчас нужны? Никому.
– Надо же, – рассеянно заметила она и аккуратно нацедила в тарелку половник супа.
– Это все от головы зависит, – пояснил Рюша, – толковый начальник себя не обидит, но и для своих старается – зубами рвет… а как сейчас иначе? А наш… Дядя у него – а что дядя? Если бы не Панаев…
Она повернулась к плите, даже не привстав с табуретки.
– Еще добавку?
– Ты слушаешь?
– Да.
– Ты такая красивая, – робко сказал Рюша.
– Ты ешь, ешь. Так что Панаев?
Она испытывала сейчас острое чувство превосходства человека, хранящего тайну, и даже бедный Рюша показался ей чуть более симпатичным, чем всегда.
– Он что сказал? А ты ему что сказал?
– Так я же и говорю… Господи, о чем ты думаешь?
– Действительно, о чем? – прошептала она.
…Она сидела за столиком, под полосатым тентом, за белыми перилами мерно дышало море, а в бокале золотилось опаловое вино – бутылка стояла тут же, в запотевшем серебряном ведерке. Видела такое только в кино, но тут не удивилась – все было как надо.
– Какая ты красивая, – сказал Он.
Загадочно улыбнулась – снаружи и торжествующе – внутри; чувствовала себя невесомой – иное, новое тело, ничего не ныло, не болело, не тянуло к земле, не напоминало о себе – оно, такое тело, может танцевать до упаду и заниматься любовью до рассвета на прогретом пляже.
Вот оно, думала, вот оно… так бывает только в детстве, когда само собой разумеется, что все будет хорошо, когда не надо никуда спешить, не надо ничего ждать, разве что еще одного великолепного чуда, еще одного праздника, который обязательно будет, потому что так сказали взрослые, а они всегда держат слово.
От прогретых досок веранды пахло смолой и воском, море закручивалось у свай, и мачты легких лодок у причала чертят в бледном небе невидимые дуги.
– Пойдем, – сказал Он, – пойдем скорее.
Властно взял ее за руку, как всегда – смуглой загорелой рукой ее смуглую загорелую руку, и она встала, полная покоя и счастья, и радостного ожидания.