– У меня сюрприз, – сказал Он, – сейчас мы спустимся к причалу, а там нас уже ждет…
Рюша застонал во сне, и солнечный полдень вокруг съежился до одной-единственной слепящей точки, осевшей на сетчатке. Она лежала в темноте, сглатывая слезы.
* * *
Когда субтильная стрелка обежала три круга, она извлекла яйцо, разместила на подставке, тупым концом книзу.
Рюша отобрал часы, озабоченно поглядел.
– Если ты один раз опоздаешь, – заметила, – ничего не случится.
– Это тебе так кажется, – рассеянно отозвался Рюша.
– Господи, Рюша, по-моему, ты единственный, кто до сих пор приходит вовремя. По-моему, ты вообще единственный, кто туда ходит. Ты еще скажи, что от тебя зависит вся работа отдела!
– Сейчас, – сказал Рюша, – вообще ни от кого ничего не зависит.
– А Панаев?
– А что – Панаев? Если он выбьет фонды, тогда… он и будет – Панаев.
– Деньги кончаются, – старалась, чтобы ее голос звучал как можно более нейтрально.
– А ты расходуй аккуратней. Зачем было такую колбасу покупать?
– Я и не покупала. Мама прислала. Колбасу, масло топленое… Все свое, свежее.
Она попыталась вспомнить, что снилось. Не смогла – осталась лишь неявная тоска по тому, что бывает и может быть – и даже с ней, но не здесь и не сейчас.
– А это зачем ты купила? Эту штуку – как называется?
– Пеньюар.
– Вот его зачем ты купила?
– Да ему уже лет пять, – хладнокровно соврала она. – А что, тебе не нравится?
– Почему, – вяло сказал Рюша, – нравится. Хотя он какой-то… В таком только…
– Да?
– Ты бы не занашивала… отложила бы до лучших времен.
– Где же мне его носить? – усмехнулась. – На улице?
И задумчиво добавила:
– Какие лучшие времена, Рюша? Вот Белоусовы, эти да! У них лучшие времена! Летят на Канары, знаешь? Лилька вчера мне звонила.
– Зачем? – неопределенно спросил Рюша.
– Зачем звонила или зачем летят? Отдыхать, разумеется. Зачем же еще?
– Канары, – авторитетно произнес Рюша, – это дешевка. Отдых для лоу миддл класса.
– Но мы ведь даже не лоу миддл, Рюша.
Рюша отодвинул табуретку и встал, на ходу натягивая пиджак.
– Устроилась бы на работу, – сказал он, уже у двери, – все лучше, чем дома на стенку лезть. Хочешь, я узнаю? У Панаева спрошу?
– С осени, – торопливо сказала, – с осени, ладно?
Она так и стояла, прислонившись к дверному косяку, и когда раздался звонок, ей осталось лишь протянуть руку.
* * *
– Мама звонила.
Она только что умылась холодной водой, но все равно чувствовала, щеки горят.
– Твоя или моя? – спросил Рюша.
– Твоя, разумеется. По межгороду сейчас не очень-то.
Его руки, думала она, такие горячие пальцы – странно, что от них не остались ожоги.
– Ей очень одиноко, – сказал Рюша, – ты с ней помягче, ладно? Я понимаю, она сейчас немножко…
– Только сейчас?
Рюша укоризненно покачал головой.
– Это с тех пор, как она начала стареть. Она очень тяжело это перенесла. Знаешь, какой красивой была в молодости? Папа обожал ее – нагнуться лишний раз не позволял – все сам!
– То-то он умер, когда ему еще шестидесяти не было.
Поставила тарелки в раковину, пустила горячую воду.
– Чего же ты хочешь, инфаркт. – Голос Рюши звучал почему-то виновато.
– Она могла бы нам помочь – твоя мама. Хоть немного.
– Чем, заинька? Она же сейчас совсем…
– Брось, не такая уж и бедная. Ты слышал, что она рассказывала – как они после войны жили?
– Сколько они там жили, после войны? Ничего не осталось!
– А та штука? Помнишь, ты рассказывал?
– А, – сказал Рюша, – ящерица! Но она же фамильная, знаешь. Из поколения в поколение…
– Раз фамильная, значит, принадлежит и тебе? Верно? Вот распорядилась бы!
– Это на черный день.
– А это какой? Мы бы за двухкомнатную доплатили.
– Да может, она столько и не стоит?
– Тогда ремонт бы сделали. Или отдыхать поехали.
– На Канары? – ехидно спросил Рюша.
– Ну хоть куда!
– У тебя идея фикс, да? Потерпи, вот выбьем деньги под панаевский проект…
– Это правда Фаберже?
– Не знаю, – неуверенно сказал Рюша, – по-моему, мама… приукрашивает немножко. Но штука дорогая, это уж точно. Размером с мою ладонь – малахитовая плитка, и на ней сидит крохотная ящерица – с мой мизинец… Работа просто изумительная – рубиновые глазки, корона на голове… Может, и не Фаберже – прадед вроде на Всемирную выставку ее возил, от Демидовских заводов. Они все с Урала, по дедушкиной линии.
– Ее бы оценить, – сказала она, – может…
– Мама вроде оценивала. Еще в советское время. Когда папа умер. Ну, тогда ей не так уж много предлагали – музей какой-то. Она и решила повременить. Сейчас, может, она и больше стоит.
– Сейчас-то она ее никому и не показывает.
– Ну, чего ты от нее хочешь? Это же память! Это ей от мамы… бабушки… память. Она, бабушка, тоже была красавицей, даже еще… я фотографии видел, старые. Дед Вася ей и преподнес – на свадьбу. Красивый был, мама говорит, веселый. Их часть в Минске стояла, а их с мамой он в Кисловодск отправил – скоро, говорит, сам приеду, потерпи немного… так и не приехал. Уж как они оттуда выбирались, не знаю… так она эту ящерицу… пуще глаза берегла.
– И что? – спросила нетерпеливо.
– Все на хлеб сменяла, все бриллианты свои, платья – все, кроме ящерицы этой! Любила она его очень. Одно платье, правда, оставила, мама рассказывает – шелковое, желтое. Тогда-то он с ней и познакомился – в эвакуации. Она в очереди какой-то стояла. То ли за карточками, то ли на регистрацию… все в платочках, в рванье, а она в перчатках, с сумочкой, в желтой шляпе. Тогда-то он к ней и подошел. Спросил: простите, вы не актриса? Она, нет, музыкант, скрипачка. Он ей – ну все равно. Пойдемте. И взял за себя. С ребенком взял. Очень крупный деятель был. Очень. И опять – такая любовь, такая любовь… Опять – курорты, маме бонну с немецким. А когда за ним пришли – маме тогда уже двенадцать стукнуло – бабушка ночью слышит, как к подъезду машина подъезжает… Она маму разбудила, пальтишко натянула, сунула в руки эту ящерицу и вытолкала из квартиры. Иди на чердак, сказала, сиди там, а потом поезжай в Москву, там тетя Лиза, она тебя примет. Как хочешь, но доберись! Вот мама и… А они так и пропали – все пропали… и дед Вася… и отчим ее… и сама она, бабушка.