* * *
— Наконец-то! — говорит Ленка. — Я уж думала, ты проспала…
— С тобой проспишь, — шипит Августа. — Кто мне звонил в полседьмого утра и трубку бросал? Три раза, между прочим…
— Да это не я.
— Так я тебе и поверила.
— Да ладно, скоро всё кончится. Подойдёт троллейбус, поедем, найдём эти камни.
— Я что-то не совсем понимаю… причём тут камни?
— Я тоже не понимаю, — говорит Ленка. — Вообще-то, по традиции на могилу обычно кладут горсть камешков. В знак памяти… что-то в этом роде.
— С буквами?
— В том-то и дело, что нет. Откуда там буквы? Их просто с земли подбирают, эти камни…
— Ну?
— Предположим, эти самые цадики положили камешки на могилу Гершензона и ушли. А он решил с их помощью себя запечатать. И мистическим образом выжег на них буквы…
— Странный способ, — пожимает плечами Августа. — А какие буквы?
— Понятия не имею, — грустно отвечает Ленка.
— Это должно быть запирающее слово, — деловито говорит кто-то. — Тайное, мистическое запирающее слово, которым он сам себя упокоил…
— А что, вполне, — рассеянно замечает Августа, но тут же подскакивает и гневно шипит. — А ты что здесь делаешь?
Прислонившись к потрескавшемуся стволу акации стоит мальчик Изя, на этот раз без скрипочки.
— Пошёл вон, — говорит Ленка, — лингвист недорезанный.
— Я тоже хочу, — голос мальчика Изи автоматически приобретает противные ноющие интонации, — у вас вон что… а у меня вон что… мне велели «Плач Израиля» разучивать… а я что… он сложный, зараза…
— Шнитке, — поясняет Ленке Августа, опять же автоматически.
— Ага… Как помрёт человек, так сразу такой шум поднимается.. Разучивай его теперь… а я что…
— Вот же зараза… Ну, что ты будешь делать?
— Подождём, может, к тому времени, как троллейбус подойдёт, он сам передумает…
Мальчик Изя вновь отошёл в тень акации и принялся задумчиво ковырять в носу.
— Слушай, — говорит Августа, — похоже, троллейбусы вообще не ходят… Может, обрыв на линии?
— Зачем?
— Что — зачем?
— Зачем Гершензону устраивать обрыв на линии?
— Господь с тобой, причём тут Гершензон? Можно подумать, раньше они ходили как часы! Против нашего транспортного управления ни один Гершензон не выстоит…
Гляди, что это?
Чёрный лимузин со слепыми стёклами бесшумно подкатывает к кромке тротуара, из него выходят двое — молчаливые, широкоплечие, они мягко берут Изю под руки и влекут его в машину.
— Изю отловили, — с облегчением комментирует Августа.
— Крутой малый, — уважительно замечает Ленка, — а кто у него родители?
Дверца захлопывается, но Изя делает какое-то отчаянное движение, и на миг высовывается наружу.
— Тётя, — кричит он. — Тётя!!!
— Что-то не то, — говорит Августа. Она делает нерешительный шаг вслед отъезжающей машине, но та, вильнув задом, уже скрылась за поворотом.
— Ну? — Ленка растерянно чешет в затылке. — И что нам теперь делать?
— А теперь, — раздаётся чей-то вежливый голос, — вам нужно идти к стоянке и аккуратненько садиться вон в ту вольву…
Ленка оборачивается. За их спиной вырастают два амбала — точные копии предыдущих.
— Позвольте, — возмущается Августа, — это ещё зачем? Нам на кладбище надо!
— Именно туда, если вы будете упираться, мы вас и отвезём. За свой счёт.
— Не понимаю…
— Дамочка, я вам доступным русским языком объясняю — если вы хотите увидеть своего племянника…
— Да никакой он мне…
— Молчи, — шипит Ленка, толкая Августу локтём в бок.
Неохотно переставляя ноги, они бредут к стоянке. Сопровождающий услужливо распахивает перед ними дверцу. Второй садится за руль, и серый «Вольво» трогается с места, выворачивает на трассу и мчится в неизвестном направлении.
Ленка ёрзает на сиденье.
— Это Али-баба, — говорит она свистящим шёпотом. — Недаром он мне снился.
Августа издаёт какой-то определённый звук, но сопровождающий неожиданно оживляется:
— Удивляюсь на вас, — говорит он, — можно подумать, кроме Али-Бабы, уже и людей в городе нет? Мы едем к Зяме…
— А, — пытается сориентироваться Августа. — Это у которого ларьки с синей полосой?
— Сама ты с синей полосой…
Трасса остаётся позади, машина кружит тихими переулками, выбирается на неприметную дорожку над морем, какое-то время едет по ней и, наконец, въехав в услужливо распахнувшиеся ворота, останавливается у белого домика с параболической антенной на крыше.
— Прошу, — говорит сопровождающий.
— А я-то думала, — удивляется Ленка, — что это дом приёмов городского головы…
— Это дом приёмов городского головы. Вылезайте.
Они покорно бредут по дорожке, на которую осыпаются подсохшие лепестки роз.
В прохладной комнате с наглухо закрытыми слепыми окнами сидит в плетёном кресле маленький круглый человечек в белом костюме.
— Вот они, Зяма, — вежливо говорит сопровождающий.
— Претензий нет? — спрашивает Зяма.
— Каких? — тупо говорит Ленка.
— Ну, как доехали?
— Спасибо, — говорит Августа, — хорошо. А где…
— Покажите им малого, — кротко говорит Зяма, утирая лысину батистовым платком.
Ещё один амбал с красным от натуги лицом заносит в комнату стул, на котором восседает Изя. Руки у него заведены за спинку стула, рот заклеен липкой лентой.
Изя извивается и мычит.
— Ах, вы… — возмущается Августа.
— Спокойно, — говорит Зяма. — С ним пока ещё ничего не сделали.
— Чего вам надо? — спрашивает Ленка.
— Или вы не знаете? — Зяма делает какое-то неопределённое движение рукой, и очередной амбал (то ли давешний, то ли совсем незнакомый) вносит на небольшом серебряном подносе плоский серый камешек.
— Ой, — говорит Ленка, — это наш. Откуда он у вас?
— В натуре, с кладбища.
— А где остальные?
— Там был только этот, — объясняет Зяма.
— Ну и? — услужливо подсказывает Августа.
— Что — и? Передайте вашему Гершензону, что он получит свой камень, если мы договоримся.