Они сползают по обрыву и оказываются в пустой ракушке кафе «Шехерезада».
— Пошли ко мне домой, — говорит Августа. — Тут недалеко. Залечим раны. Хватит с меня этой восточной экзотики…
* * *
— А без приключений он не может? — спрашивает Августа, — у меня растяжение связок. И синяк на голени. И, возможно, ещё один, но в недоступном мне для обозрения месте… Нужен ему камень — пусть скажет. Побоище-то зачем было устраивать?
— Да не может он сказать! — в отчаянье говорит Ленка. — Он может только направлять события…
— Куда-то не туда он их направляет… Вот, замочили Зяму…
— Он, что ли, его мочил? Его Али-Баба мочил.
— А навёл кто? Гершензон и навёл…
— Что значит — навёл? Нечего делать из нашего Гершензона какого-то заурядного марвихера… Просто случайность…
— Случайностей, — сурово изрекает Августа, — не бывает.
— Надо же! Кто бы говорил… Послушай, а что если…
— Ну?
— Да нет… Это ерунда…
— А вдруг не ерунда? Валяй.
— Может, погадать на книге? Знаешь, как духа вызывают? Он же дух всё-таки, нет?
— А что, — говорит Августа, — это мысль. А на какой книге?
— На Библии, понятное дело. Библия у тебя есть?
— Есть, — говорит Августа, — Лео Таксиля. «Для верующих и неверующих».
— Тьфу! Настоящая мне нужна…
— Ну нет у меня настоящей… Попёр кто-то…
— А может, у малого? Эй, Изя…
Изя выходит из кухни.
— У вас варенье заплесневело, — говорит он. — Но я верхний слой снял… есть можно…
— Тора есть у тебя? С собой?
— Есть, — говорит Изя, — но она задом наперёд.
— А, извиняюсь, русский текст?
— Он тоже задом наперёд. А вам зачем?
— Гадать будем…
— Ох, если в хедере узнают, чем я тут с вами занимаюсь…
— Не узнают. Давай её сюда.
Изя роется в рюкзачке и извлекает небольшой чёрный томик.
— Ты, — говорит Ленка Августе, — называешь два числа: от однозначных до трёхзначных. Мы условно считаем их страницей и словом на странице. И смотрим…
Он должен нам дать наводку…
— И всё-таки это чушь, — ворчит Августа.
— Тебе жалко? Давай…
— Ну, восемь, — неохотно говорит Августа, — одиннадцать…
— Ворожеи, — мрачно говорит Ленка, — не оставляй в живых…
— Ты видишь! Это он на нас намекает… На меня непосредственно.
— Тогда я. Возьму грех на душу. Сто тридцать три, пятьдесят восемь… Давай…
— Знаю я, — говорит Августа, — все мысли и ухищрения, какие вы против меня сплетаете… Это уже слишком! Он всё время угрожает.
— Да ничего мы не сплетаем, — успокаивающе бормочет Ленка в пространство, — мы расплетаем. Вы что, толком сказать не можете — хотите упокоиться? Или нет?
— Ты ему не нравишься, — говорит Августа, — я ему не нравлюсь. Может, ему этот шкет понравится? Изя! Эй, Изя!
— Не хочу, — пятясь бормочет Изя, — мне страшно…
— Зачем тогда с нами шёл? Поздно отступать, дружочек, — зловеще говорит Ленка.
— Изенька, ну что вам стоит… Две цифры…
— У меня живот болит. Я вареньем вашим отравился.
— А вот я сейчас как вызову «скорую»! Как увезут тебя в инфекционку!
— Лучше я в инфекционке полежу. Там хоть спокойно…
— Изенька, ну пожалуйста…
— Пусть контрольную мне напишет, — Изя угрожающе тычет пальцем в сторону Августы, — по информатике…
— Напишет…
— Да ни за что! Это же шантаж!
— Напишешь. Куда денешься.
— Чёрт с тобой, паршивец! Говори!
— Триста восемьдесят восемь… одиннадцать! — выкрикнул Изя, шмыгая носом.
— «И всё тело их, и спина их, и руки их, и крылья их, и колёса кругом были полны очей — все четыре колеса их»!
— Ну и ну! — говорит Августа. — А что это?
— Иезекииль. Бог его знает, что он там в виду имел…
— Нет, Гершензон на что намекает?
— Не знаю… четыре колеса… Что-нибудь передвижное… может, такси? таксопарк?
— А мне кажется, — говорит Августа, — тут всё дело в глазах… Клиника Филатова?
— Так я пойду? — спрашивает Изя, тихонько пятясь к двери, — а то мама волнуется.
— Э, нет, — спохватывается Ленка, — так дело не пойдёт… Завтра с утра встречаемся… будем колёса с глазами искать — он же ясно сказал! Где мы встречаемся, Августа?
— Может, э… Мне что-то больше не хочется на остановке…
— У памятника Пушкину? На бульваре?
— Ну, это подойдёт. Там проезд закрыт.
— Ты слышал, Изя? У Пушкина, в десять утра.
— Ну, нет, — мальчик Изя всем телом налегает на дверь, — это уж без меня. Мне на сольфеджио надо. И вообще…
— Изенька, ну ты же сам видишь… без тебя он не хочет. Мы ему уже вот так… ну хоть разик ещё… это же уже безопасно…
— Безопасно! Как же!
— Ты же сам напросился…
— Так это с утра было.
— В лицей, — замогильным голосом говорит Августа, — можешь больше не приходить.
— Да что вы, тётя…
— Какая я тебе тётя, выродок! Я вот прямо сейчас маме твоей позвоню…
— Ладно-ладно, — шмыгает носом Изя. — Не надо маме… Приду я к Пушкину, приду.
Только сейчас выпустите.
— Выпусти его, Августа, — говорит Ленка.
Августа молча вынимает ключ из кармана и идёт отпирать двери. Ленка воровато открывает книгу, тычет наугад пальцем в строчку и осторожно заглядывает:
«Женщина безрассудная, шумливая, глупая и ничего не знающая».
— Да ладно тебе, — бормочет она, — что ты прицепился, в самом деле… мы же для тебя стараемся…
* * *
— Без Изьки мы не сможем, — говорит Августа. — Он же ясно намекал…
— Дался ему этот паршивец… Долго его ещё ждать, кстати?
— Если он не придёт… ох, я ему…
— Неужто, правда, из лицея выгонишь?
— Зачем — выгоню? Сам уйдёт…
На бульваре приятный, не раздражающий слух, гомон — совокупность плеска голубиных крыльев, возбуждённых голосов туристов и лязг дальних портовых кранов.