– Да вы просто сумасшедший! – вскричала Гортензия, напуганная его сверкающим взором, который точно был взглядом человека, окончательно лишившегося рассудка. – Я ни минуты здесь не останусь!
Она бросилась к двери, но он, швырнув головню в огонь, догнал ее, обхватил руками и оторвал от двери, за ручку которой она ухватилась. Началась борьба. Гортензия отчаянно вырывалась, пустив в ход все имевшееся у нее оружие: ноги, руки, ногти, – но силы были слишком неравны. Железные мускулы Батлера, натренированные годами, проведенными на кораблях, быстро справились с обессилевшей женщиной. Мгновение спустя она оказалась распростертой на постели, придавленная тяжестью навалившегося на нее тела. Батлер крепко сжимал ей запястья, чтобы удержать ее ногти подальше от своего лица.
– Настоящая дикая кошка! – сказал он, смеясь. – Но мне даже нравится, при условии, что это не будет продолжаться слишком долго… Вы исцарапали меня, моя прелесть, моя… Гортензия! Никак не могу привыкнуть к этому новому имени. Вы давно поселились в моих любовных грезах под именем Люси. Ну что ж, это вносит в наши отношения прелесть новизны. Посмотрим, состоит ли эта новая Гортензия из плоти и крови той Люси, что царила в моих снах.
Он приник к ее губам долгим поцелуем, в котором не было и следа грубости, зато была умелая ласка, удивившая молодую женщину. Она еще больше окаменела. Если этот человек понимал толк в ласках, он становился еще более опасным. Настолько опасным, что, несмотря на мелькнувшее у нее искушение, она не ответила на этот поцелуй. Она сама не могла бы сказать, из каких темных глубин ее существа возникло это искушение.
Он со вздохом разочарования отпустил ее.
– Нет, Люси была лучше! Вы просто кусок льда, дорогая моя!
– А на что вы рассчитывали? Женщина, которую насилуют, вряд ли может быть приятным партнером…
– Не будьте так уверены. В насилии есть своя горькая сладость. Бывает, что оно заканчивается гораздо приятнее, чем начиналось. Я прикажу сейчас подать шампанского и ужин. Это поднимет вам настроение.
Он направился к звонку, висевшему у камина. По дороге он поднял с ковра сумочку Гортензии, оброненную в борьбе и раскрывшуюся. Содержимое ее высыпалось, в том числе и свернутый лист бумаги, которую Батлер не преминул прочитать.
– Так вот чего вы добивались у короля! – рассмеялся он. – Мои поздравления! Прекрасная работа. Я, заметьте, был готов к чему-то в этом роде. Эта странная встреча в Тюильри, королевский эскорт и столь долгое ожидание, пока я не увидел, как вы выходите из дворца… Значит, вы собирались отнять у меня главное оружие? И вы выиграли бы бой, а я бы даже ни о чем не догадался? Вы, наверное, собирались поскорее убраться из Парижа?
– Это еще не решено, – поспешила заверить Гортензия, испуганная нотками закипающей ярости, которые она уловила в его голосе. – Прошу вас, отдайте мне бумагу. Вы должны понять, как я ей дорожу!
– Как бы не так, я и не собираюсь ее вам возвращать.
– Умоляю вас, Фелисия и так слишком долго страдала. Дайте ей вернуться к жизни! Вам это письмо ничего не даст. Ведь я была у короля не одна…
– Но если вы не явитесь завтра в Ля Форс, освобождение будет отсрочено? Как мне хочется бросить бумагу в огонь!
– Нет!
Вопль Гортензии прозвучал так пронзительно, что его, наверное, было слышно во всем доме. Лицо молодой женщины залил лихорадочный румянец.
– Что вы хотите за эту бумагу? – охрипшим голосом спросила она.
Он улыбнулся своей волчьей улыбкой. Королевское помилование трепетало у него в кончиках пальцев от жара камина. Еще чуть-чуть, и пламя уничтожит драгоценное письмо, плод стольких усилий! Все надежды пойдут прахом, так как повторного помилования будет добиться почти невозможно.
– Что вы хотите взамен? – повторила она.
– Ничего более того, что я уже сказал. Я хочу вас. – Раздавленная страхом и стыдом, Гортензия опустила голову, отчаянно гоня от себя образ Жана, чтобы думать только о Фелисии, томящейся в тюремном застенке в ожидании освобождения, которое, может быть, никогда уже не придет…
– Что ж, будь по-вашему, – вздохнула она. – Я не буду сопротивляться. Только, ради всего святого, уберите бумагу подальше от огня!
Батлер улыбнулся еще шире, его зеленые глаза сверкнули торжеством.
– Вы правы, эта бумага действительно бесценна, поскольку благодаря ей вы стали сговорчивей. Смотрите, я кладу ее вот сюда, – добавил он, указывая на каминную доску. Потом вы сами ее заберете. Но я положу ее только в том случае, если вы прямо сейчас приступите к выполнению договора.
– То есть?
– Я хочу, чтобы вы разделись, здесь, прямо у меня на глазах. И полностью!
– Вы хотите… О нет!
– Нет?
Бумага в руках Батлера дрогнула и чуть-чуть приблизилась к огню.
– Я за свою жизнь видел множество женщин, выставленных на продажу, – медленно проговорил он. – Под солнцем Африки, на Востоке… Их раздевали донага, с тем чтобы покупатель мог видеть, за что он платит. Я покупаю вас на одну ночь вот за этот приказ о помиловании. Должен же я убедиться, что вы стоите этой бумаги.
Гортензия почувствовала, как слезы застилают ей глаза. Этот негодяй хотел, чтобы она до дна испила чашу унижений. Увы, у нее не было выбора. Она сняла манто, уронив его на пол, отбросила подальше шляпу и дрожащими пальцами принялась расстегивать сначала кружевной воротничок, оживлявший черный бархат ее платья, потом само платье.
Когда платье упало к ногам, она закрыла глаза, которым было больно от яркого пламени бесчисленного множества свечей, которые зажег ее мучитель. К тому же она не хотела видеть этот жадный взгляд, прикованный к ней, следящий за каждым ее жестом с маниакальным интересом. Она на ощупь сняла одну нижнюю юбку, потом другую, расстегнула легкий корсет, стягивающий талию. Оставшись лишь в тонкой сорочке, отделанной кружевом, в длинных панталонах из тонкого белого полотна с вышивкой и белых шелковых чулках, она остановилась, сложив руки на груди в тщетной попытке закрыться от сжигающего ее взгляда. Но Батлеру было мало.
– Ну же! Еще одно усилие… Я хочу видеть вас обнаженной.
Тогда Гортензия лихорадочно развязала шнурок панталон, опустила бретельки сорочки и, выпрямившись, замерла в ярком пламени свечей. На ней остались только чулки и туфельки.
В ушах у нее шумело, она зажмурившись ждала, когда же наступит последнее унижение, но… ничего не происходило. Затем совсем рядом она услышала участившееся дыхание, потом шорох одежды и стук сапог, упавших на пол. Она поняла, что он раздевается, и еще крепче зажмурилась. Сердце билось где-то у самого горла, она почти задыхалась. Вдруг он тесно прижался к ней, и она всем телом почувствовала его жар, а в следующее мгновение ощутила его горячее дыхание на своей шее.
– Ты слишком прекрасна, – со стоном выговорил он. – И стоишь гораздо больше, чем какой-то клочок бумаги. Я думаю, что никогда не забуду тебя…