Три дня мы провели за отбором членов жюри присяжных и теперь готовились к постановке нашего шоу. Процесс должен начаться завтра и был запланирован максимум на три дня: два – для обвинения, и один – для защиты. Я уведомил судью, что мне понадобится день для представления присяжным версии защиты, но на самом деле львиная доля моей работы должна была быть выполнена уже во время изложения дела прокурором.
Всегда есть нечто электризующее в самом факте начала судебного процесса. Некая нервозность, охватывающая тебя изнутри, пробирающая до самых печенок. Так много всего поставлено на карту: репутация, личная свобода человека, отлаженность и работоспособность самой системы. Действительно, есть что-то невероятно волнительное, будоражащее в том, что двенадцать незнакомых друг с другом людей сидят и судят твою жизнь и работу. Это я имею в виду себя, адвоката судебной защиты; судейство в отношении обвиняемого – совершенно отдельная вещь. Я за всю жизнь так и не смог к этому привыкнуть, да, сказать по правде, и не хотел бы привыкать. Я могу лишь сравнить это чувство с тем волнением и напряжением, когда стоишь в церкви перед алтарем в день своего венчания. Я имел такой опыт дважды и вспоминаю об этом всякий раз, когда судья открывает заседание и требует тишины.
Хотя мой опыт участия в судебных процессах существенно перевешивал опыт моего оппонента, не могло быть двух мнений относительно того, какое место в этой системе я занимаю. Я был человеком, в одиночку противостоящим гигантской утробе системы. Лицом заведомо второстепенным, в заведомо невыгодном положении. Да, конечно, я состязался с прокурором на его первом процессе в деле о фелонии. Но это преимущество сглаживалось, и в немалой степени, авторитетом и могуществом штата, представлявшего противную сторону. В распоряжении прокурора – мощь системы правосудия. И против всего этого в одиночку выступал я. Да еще мой преступный клиент.
Я сидел за столом защиты рядом с Льюисом Руле. За моей спиной не было секунданта и детектива: из какой-то странной лояльности по отношению к Анхелю Левину я не взял человека ему взамен. Впрочем, преемник Анхеля мне, в сущности, уже и не требовался. Сам процесс и то, как он будет разворачиваться, станет выполнением его последней воли и последним доказательством его разыскных умений и талантов.
В первом ряду зрительской галерки сидели Си-Си Доббс и Мэри Алиса Виндзор. В соответствии с предсудебным постановлением судья позволил матери Руле находиться в зале только во время вступительной речи. Поскольку она была внесена в список свидетелей защиты, ей не полагалось прежде своего выступления выслушивать ничьих других показаний. Она будет ждать за дверью, в коридоре, вместе с верной комнатной собачкой, Си-Си Доббсом, пока я не вызову ее на свидетельскую трибуну.
Также в первом зрительском ряду, но не рядом с ними, сидела уже моя группа поддержки, состоявшая из Лорны Тейлор, в темно-синем костюме и белой блузке. Она выглядела отменно, и ее легко можно было бы спутать с одной из когорты женщин-адвокатов, что каждый день практиковали в суде. Но она здесь ради меня, и я несказанно благодарен ей за это.
Остальные зрительские места были заняты выборочно. Там сидели несколько репортеров печатных изданий, собиравшихся надергать цитат из вступительных речей, да несколько адвокатов и любопытствующих граждан. Никаких телевизионщиков. Процесс пока привлек лишь поверхностное внимание общественности, и это хорошо. Это означало, что наша стратегия сдерживания огласки себя оправдала.
Мы с Руле сидели молча, ожидая, пока судья займет свое место и распорядится впустить присяжных на специально огороженную скамью, чтобы можно было начать. Я пытался успокоиться, мысленно повторяя то, что намеревался сказать присяжным. Руле уставился прямо перед собой, на герб штата Калифорния, прикрепленный к фронтальной части судейской скамьи.
Секретарь суда приняла телефонный звонок, произнесла несколько слов и повесила трубку.
– Две минуты! – громко объявила она. – Две минуты!
Когда судья звонил в зал суда, это означало, что присутствующим следует находиться на своих местах и быть готовыми к началу. Мы были готовы. Я бросил взгляд на Теда Минтона, сидящего за столом обвинения, и увидел, что он делает то же, что и я, – успокаивает себя мысленным повторением речи. Я наклонился вперед и стал просматривать записи в лежащем передо мной блокноте. Затем Руле неожиданно тоже подался вперед и, почти столкнувшись со мной головой, зашептал, хотя в шепоте пока что не было необходимости:
– Вот оно, Мик, решающий час наступает.
– Я знаю.
Со времени гибели Анхеля Левина мое общение с Руле приобрело характер принужденной, холодной корректности. Я терпел его, потому что был вынужден. Но на протяжении дней и недель перед судебным процессом виделся с ним как можно реже и старался разговаривать как можно меньше, когда процесс уже начался. Я знал: единственное слабое место в выстраданном мною плане – моя слабость. Я боялся, что любое взаимодействие с Руле может спровоцировать меня выплеснуть наружу мою ярость и желание лично отомстить за смерть друга. Три дня, во время которых происходил отбор присяжных, оказались настоящей пыткой. День за днем мне приходилось сидеть с ним бок о бок и выслушивать его снисходительные замечания о предполагаемых заседателях. Я выдержал лишь потому, что просто взял за правило его игнорировать.
– Вы готовы? – спросил он.
– Стараюсь. Как вы?
– Я-то готов. Но хотел сообщить вам кое-что, пока мы не приступили.
Я покосился на него. Он сидел очень близко. Это могло бы ощущаться навязчивым, даже если бы он был мне приятен – не говоря уже о той ненависти и отвращении, что я к нему испытывал. Я отодвинулся.
– Что именно?
Он тоже отодвинулся.
– Вы ведь мой адвокат, не правда ли?
Я снова подался вперед, пытаясь увернуться.
– Льюис, в чем дело? Мы провели вместе в этом деле свыше двух месяцев, теперь сидим здесь, отобрав присяжных, готовые к судебному процессу. Вы заплатили мне более ста пятидесяти кусков, и сейчас вам понадобилось спрашивать, правда ли, что я ваш адвокат? Разумеется, да. В чем дело? Что-нибудь произошло?
– Ничего. – Он опять подался ко мне и продолжил: – Я хочу сказать вот о чем. Если вы мой адвокат, я могу вам что-либо сообщить и вы обязаны хранить это в тайне, даже если речь пойдет о преступлении. И даже не об одном. Ведь все это входит в рамки привилегированных отношений между адвокатом и клиентом, не так ли?
Я почувствовал тошноту.
– Да, Льюис, так – если только вы не собираетесь сообщить мне о готовящемся преступлении. В этом случае я освобождаюсь от морального кодекса адвоката и получаю право уведомить полицию, дабы предотвратить преступление. В сущности, это был бы мой долг – их уведомить. Адвокат – судебное должностное лицо. Итак, что вы хотели мне сообщить? Не забывайте, мы получили двухминутное предупреждение. Заседание вот-вот начнется.
– Я убивал людей, Мик.
Я в замешательстве взглянул на него: