Твои усталые глаза…
Как много в них читаю.
О чём не смеешь ты сказать —
Без лишних слов я знаю.
И сколько мук ты пережил —
Предательства и боли,
Скольких друзей похоронил,
По Зоны злобной воле.
Каких кошмаров повидал,
Что никому не снились,
И как о счастье ты мечтал,
Но зря — мечты не сбылись.
Всё это знаю я, родной,
Молчи, не нужно слов.
Живым вернулся ты домой,
Осилив Зоны зов.
Три года я тебя ждала —
Огромный, долгий срок.
Во снах домой тебя звала.
И ты пришёл, сынок… [1]
Заслушавшись, Степан не заметил, как в зале появилась новая фигура.
Невысокий, тощий тип лет сорока с узким лицом, окаймлённым длинными редкими и засаленными волосами. Тонкие бледные губы, искривлённые в язвительной усмешке, проницательные серые глаза под жидкими белёсыми бровями, хищный нос… Было в этом лице нечто ящерообразное. Казалось, вот сейчас высунется раздвоенный язык и поймает назойливо летающую вокруг головы муху.
Журналист, вероятно, не обратил бы на него внимания, если бы не то обстоятельство, что тип был облачён в длинный тёмный балахон, изобличавший в нём священника. Однако напёрсного креста не было видно. Вместо него на груди мужика болтался традиционный сталкерский жетон.
— Это что за птица? — шёпотом поинтересовался Степан у Стылого.
— Где? — оторвался от сцены сталкер и, поглядев туда, куда указывал приятель, вдруг расцвёл радушной улыбкой. — О, отец Иоанн!
И заорал что есть мочи:
— Батюшка, идите к нашему столику! Здесь угощают!
Заслышав крики Стылого, на мужика обратили внимание и другие посетители и тоже наперебой стали приглашать в свои компании. Священник благодарно прижал левую руку к груди и стал со всеми раскланиваться, осеняя десницей то одну, то другую группку сталкеров благословляющим крёстным знамением.
Пока батюшка здоровался, журналист продолжил сбор информации, выяснив, что отец Иоанн Опрокидин ещё совсем недавно был точно таким же старателем Зоны, как и большинство здесь присутствующих.
Приехал он сюда года три назад из Москвы, где окончил ВГИК. Хотел снять документальный фильм о Зоне и её обитателях. Да так и остался, сам подавшись в сталкеры. И надо сказать, везло ему неимоверно. Как будто рождён он был для походов за хабаром. А где-то с год назад в душе бывшего киношника произошёл какой-то сдвиг. Ни с того ни с сего уехал на Большую Землю, вернувшись уже рукоположенным в священнический сан, и стал духовно окармливать бывших собратьев по ремеслу. Его приятель-араб, однокурсник по ВГИКу, прислал ему в подарок сборную часовенку финской работы и такой же бревенчатый финский домик, которые батюшка с Божьей и сталкерской помощью и поставил в нескольких километрах по ту сторону Периметра. Военные дали ему на то разрешение, беспокоясь только о безопасности святого отца. Напрасно. Монстры и мутанты отчего-то обходили третьей дорогой обитель отца Иоанна. Говаривали, у него частый гость Болотный Доктор и даже сам Чёрный Сталкер иногда в гости наведывается. Наверняка враки всё это и особенно про Чёрного Сталкера, хотя, с другой стороны, всё могло быть.
— Любопытная личность… — пробормотал себе под нос Чадов и тут же захотел познакомиться с господином Опрокидиным поближе.
Тот как раз пробрался к их столику, благословил честную компанию и славную трапезу, затем по-хозяйски умостился за стол. Не чинясь, сам себе налил коньячку, придвинул тарелку с салом, купленным Степаном на столичном Бессарабском рынке, и миску с соленьями. Хлопнул стакашку и тут же закусил. Сперва хрустящим огурчиком, потом ароматным розовым сальцем.
— Хорошее сало, — похвалил. — Да и коньяк недурён.
И уставился на журналиста, бесцеремонно буравя его своими водянистыми глазами с пляшущими в глубине озорными искорками-бесенятами.
— А, э… — спохватился Стылый. — Это, отче, мой дружбан из Киева. Степан Чадов. Он журналист. В газете работает. Этой, как бишь её? «Бульвар»? Нет, вру, «Авеню», вот… точно «Авеню»!
Батюшка кивнул.
— Слыхал я о Плясуне, как же. Да и газетёнку оную иногда читать приходится.
— Между первой и второй перерывчик небольшой, — скороговоркой молвил сталкер. — Вы как насчёт второй, батюшка?
— А ты не считай, чадо, а то обижусь. Лучше так: по единой.
— Ну, так по единой?
— Наливай.
Приняли, закусили.
— А не грешно ль, святой отец, в пост-то? — ехидно прищурился Степан. — Не помню, какой ныне: Петров или Успенский?
— Успенский, — не смущаясь, подтвердил слуга Господень, продолжая за обе щёки уплетать сало. — А что делать? Не стану есть — вы обидитесь. Разглагольствовать о высоких религиозных ценностях — прекрасно, но это нарушение закона братской любви. Ведь есть вещи, которые выше поста. Это отношение к ближнему. И вообще не то грех, что в рот, а то, что изо рта.
— А Бог как на это смотрит?
— А что Бог? Я его не боюсь, просто мне перед ним стыдно бывает.
«Тоже вариант, — подумал Чадов. — А батюшка, видно, большой оригинал. И философ к тому же».
— Вот ты, например, — ткнул пальцем в грудь журналиста отец Иоанн, — в Господа сам не веришь, а иных о нём вопрошаешь. Так ведь? Нет веры в сердце твоём?
— Истинной — нет, — согласился молодой человек.
— То-то. А ведь Всевышний постоянно говорит с нами, но мы не слышим его, поскольку наша голова наполнена бесконечным потоком обрывчатых и порою весьма бестолковых мыслеформ.
— А вы сами, если не секрет, как пришли к вере?
Опрокидин на пару минут задумался. Воспользовавшись паузой, Стылый быстренько наполнил стаканы.
— Видишь ли, — грея в руке коньяк, веско изрёк священник, — в один прекрасный момент я реально осознал — чтобы сделать что-то серьёзное в своей жизни, нужна основа. Фундамент, причём идеологически-философский. Когда-то Альберт Швейцер сказал: «Физика в пике своём даёт математику, математика в пике своём даёт философию, философия в пике своём даёт религию». И вот я начал поиски… Пришёл в церковь, стал церковным служкой. Читал много. Именно тогда понял — современные люди не совсем понимают, что есть ортодоксия. Думают — нечто бородатое, хмурое, запуганное… Это не так.
— Да уж вижу, — подтвердил Чадов, кивая на висящий на груди батюшки стальной солдатский жетон, на котором церковнославянской вязью было выгравировано: «Священник Иоанн Опрокидин». — А крест-то где?