– Давайте ненадолго оставим эту тему и вернемся назад. Вы говорили, что усыновители дважды отсылали вас в приют. Но по какой причине? Почему они от вас избавлялись?
– Откуда мне знать? Наверное, я им не нравился. Они говорили, что совместное проживание у нас не получается, и отвозили меня в «Макларен». И я опять возвращался за забор. Я тогда думал, что подростки никому не нужны и приемным родителям требуются в основном малыши.
– Вы пытались бежать из приюта?
– Дважды. И оба раза меня задерживали в Голливуде.
– Если, как вы сказали, подростки никому не нужны, как вышло, что нашлись усыновители, забравшие вас в шестнадцать лет?
Босх невесело рассмеялся и покачал головой:
– Бывают исключения. Подчас очень забавные. К примеру, мой третий усыновитель и его жена выбрали меня, потому что я левша.
– Вы левша? А я и не заметила.
– Да, я левша. И в те времена отлично подавал левой.
– О чем это вы?
– Ах да, вы же, наверное, не в курсе... Тогда Сэнди Коуфакс играл за «Доджерс». Он был левшой, и за его подачу левой ему платили несколько миллионов в год. Эрл Морси, мой усыновитель, тоже в свое время играл в бейсбол, но успехов на этом поприще не добился. Вот он и решил воспитать у себя дома кандидата в Высшую лигу. Как я понимаю, в те времена хорошие подающие с рабочей левой были редки. Или это Эрлу так казалось? Как бы то ни было, левши пользовались у поклонников бейсбола большой популярностью. И Эрла осенила блестящая мысль – взять из приюта перспективного парнишку, выдрессировать, а потом стать его менеджером или агентом. Если разобраться, чистое сумасшествие. Но ему требовалась моральная компенсация за то, что сам он игроком Высшей лиги так и не стал. Итак, он приехал в «Макларен» и предложил нам, пацанам, перекинуться с ним на стадионе мячом. У нас в приюте была бейсбольная команда, игравшая с командами других приютов. Ну, мы отправились с ним играть, не подозревая, что это был своего рода смотр, конкурс. Я, разумеется, тоже не имел об этом понятия и узнал о его намерениях много позже. Короче говоря, он, заметив, что я левша с хорошим броском, остановил свой выбор на мне. Про остальных ребят он сразу же забыл, словно их и не было.
Босх, вспоминая те времена, сокрушенно покачал головой.
– И что же дальше? Вы с ним поехали?
– Да, я с ним поехал. Была еще его жена, но она ни с ним, ни со мной почти не разговаривала. Он заставлял меня делать по сто бросков в день, целясь в висевшую на заднем дворе шину. После этого проводил, так сказать, теоретические занятия. Я терпел все это примерно год, а потом ушел от него.
– Вы от него сбежали?
– Вроде того. Записался в армию Соединенных Штатов. Правда, мне пришлось убедить Эрла дать на это согласие. Поначалу он ни за что не соглашался. Как я уже говорил, у него были на мой счет далеко идущие планы. Но тогда я сказал ему, что в жизни больше не возьму в руки мяч, и он сдался. То есть написал в моем контракте, что не возражает. И продолжал получать за меня чеки от ГОСОД, хотя я уже давно был за морями. Полагаю, эти деньги помогли ему примириться с крушением своих планов.
Доктор Хинойос молчала. Со стороны могло показаться, что она просматривает свои записи. Но Босх знал, что во время этого сеанса она так ничего и не записала.
– Десять лет назад, – сказал он, нарушая затянувшееся молчание, – когда я еще работал в ночном патруле, я тормознул одного пьяного в стельку водителя, который поворачивал с Голливуд-фриуэй на бульвар Сансет. Взяв его за шиворот и подтащив поближе к свету, увидел, что это мой бывший усыновитель Эрл Морей. Было воскресенье, и он возвращался домой после матча с участием «Доджерс». Я заметил программку у него в машине на сиденье для пассажира.
Хинойос посмотрела на него, но опять ничего не сказала. Босх же, охваченный воспоминаниями, произнес:
– Думаю, он так и не понял, что парнишка с сильным броском левой, которого он когда-то... Короче, он меня не узнал.
– И вы?..
– Отобрал ключи и позвонил его жене... Полагаю, это было единственное доброе дело, которое я для него сделал.
Доктор Хинойос снова уставилась в свой блокнот и спросила:
– Что вы можете сказать о своем настоящем отце?
– Это не так просто...
– Ну, вы хотя бы знаете, кто он? Когда-нибудь с ним общались?
– Однажды я с ним виделся. Признаться, эта проблема до возвращения из-за моря особенно меня не занимала. Но потом я все-таки выяснил, кто он такой. Это оказался адвокат моей матери. У него были семья, дети, положение в обществе, ну и все такое прочее. Но когда я встретился с ним, он умирал от тяжелой болезни и походил на скелет... Так что узнать его поближе мне так и не пришлось.
– Его фамилия Босх?
– Нет. Эту фамилию и имя Иероним мне дала мать. Попался ей как-то альбом этого художника. Она считала, что его картины прекрасно иллюстрируют жизнь в Лос-Анджелесе. Все эти наши страхи, фобии и всеобщую паранойю здешнего существования. Она даже как-то дала мне пролистать этот альбом.
В комнате снова установилось молчание: доктор Хинойос обдумывала сказанное Босхом.
– Все эти истории, – наконец произнесла она, – которые вы, Гарри, мне поведали, иначе, как душераздирающими, не назовешь. По крайней мере если рассматривать их на бытовом уровне. Тем не менее они позволяют мне понять, как и в каких условиях из мальчика по имени Гарри Босх формировался мужчина. Кроме того, теперь я хотя бы отчасти представляю, какую тяжелую травму нанесли вашему сознанию смерть матери и все, что за ней последовало. Вам, честно говоря, есть за что ее винить, и, позволь вы себе это, никто не имел бы права бросить в вас камень.
Пытаясь сформулировать приемлемый для обеих сторон ответ, Босх некоторое время задумчиво смотрел на Хинойос.
– Я ее ни в чем не обвиняю. Я обвиняю человека, который ее у меня отнял. Заметьте, все эти истории связаны со мной, а не с ней. Вы не должны думать о ней дурно. Вы не знаете, какой она была, а я – знаю. Она изо всех сил пыталась вернуть себе материнские права. Она сама мне об этом рассказывала, когда приходила в «Макларен». И до самой смерти старалась вытащить меня из приюта. Она просто не успела этого сделать.
Доктор Хинойос кивнула, принимая его слова к сведению.
– Она когда-нибудь вам рассказывала, чем зарабатывает на жизнь?
– Нет, не рассказывала.
– Как в таком случае вы об этом узнали?
– Уже и не помню. Если разобраться, я до самой ее смерти не знал в точности, чем она занималась. Да и после того, как ее убили, узнал далеко не сразу. Когда меня забрали у матери и отдали в приют, мне было десять лет. И я не понимал, зачем люди со мной так поступили.
– Она общалась в вашем присутствии с мужчинами?