Под верстаком стояли натянутые на подрамники холсты. Все они были повернуты лицевой стороной к стене и на первый взгляд отличались такой же девственной чистотой, как и тот, что помещался на мольберте в центре комнаты. Но Босх, помня о торчавших гвоздях, решил устроить в мастерской небольшую ревизию и извлек из-под верстака несколько холстов. При этом он испытал странное чувство, будто расследует дело, связанное с некоей мистической тайной.
Три портрета, выполненные в темных тонах, не были подписаны, но явно принадлежали кисти Джасмин. Босх заметил, что все они сделаны в той же характерной манере, что и портрет, висевший в спальне ее отца. На первой картине была изображена обнаженная женщина, ее лицо скрывала густая тень. У Босха появилось ощущение, будто женщину на картине засасывает сгустившаяся вокруг нее тьма. Хотя лица было почти не видно, Босх сразу понял, что это Джасмин.
Вторая картина словно продолжала первую. Все та же окутанная тьмой обнаженная женщина на этот раз смотрела на зрителя. Босх отметил, что на этом портрете груди у Джасмин гораздо больше, нежели в реальности, и задался вопросом, является ли это идейным замыслом художника или воплощает неосознанное стремление приукрасить действительность. Несмотря на выписанные на заднем плане яркие красные огни, как бы подсвечивавшие силуэт женщины, картина из-за этого кроваво-красного фона производила еще более мрачное впечатление, чем первая. Босх плохо разбирался в живописи, однако понял, что это входило в намерения автора.
Третья картина не имела отношения к первым двум портретам, хотя на холсте снова была запечатлена нагая Джасмин. Полотно являло, по сути, интерпретацию знаменитой работы норвежского художника Эдварда Мунка «Крик», которая всегда привлекала внимание Босха, хотя он видел ее только на репродукциях. У Мунка испуганный человек стоит на некоем вымышленном мосту, чьи очертания, казалось, навеяли кошмарные сны. Здесь же фигура смертельно испуганного человека на переднем плане воплощала образ Джасмин. Только она поместила свою героиню в другое место – на реально существующий мост Скайуэй, находившийся неподалеку от Тампы. Босх узнал его выкрашенные желтой краской вертикальные опоры.
– Что ты здесь делаешь?
Он вздрогнул, словно его кольнули ножом в спину, и повернулся. В дверях студии стояла Джасмин в шелковом купальном халате, который обеими руками стягивала на груди. Глаза у нее припухли со сна. Видно, она только что поднялась с постели.
– Рассматриваю твои работы. Надеюсь, это не запрещено?
– Эта дверь была заперта.
– Неправда, она была открыта.
Она взялась за ручку и несколько раз повернула ее, словно пытаясь опровергнуть слова Босха.
– Дверь не была заперта, Джаз. Поверь мне. Тем не менее, извини. Я не знал, что сюда нельзя заходить.
– Будь любезен, поставь эти картины на место. Хорошо?
– О'кей. Но почему ты сняла их со стен?
– Я этого не делала.
– Интересно, тот, кто их снял, сделал это из-за наготы? Или из-за идеи, которая в них заключена?
– Прошу, не спрашивай меня об этом. Просто поставь их на место – и дело с концом.
Она вышла из комнаты. Босх вернул картины под верстак живописной стороной к стене и, выйдя из студии, отправился на поиски Джасмин. Он нашел ее на кухне. Она наливала воду в чайник из крана над раковиной и стояла к нему спиной. Гарри подошел к ней и положил руку на плечо. Она вздрогнула, словно ее ударило током.
– Прости меня, Джаз. Я всего-навсего любопытный пронырливый коп.
– Все нормально, Гарри.
– Ты не сердишься на меня?
– Не сержусь... Чаю хочешь?
Джасмин наполнила чайник, но не повернулась и не поставила его на плиту.
– Не хочу чаю. Но готов где-нибудь с тобой позавтракать.
– Когда у тебя самолет? Ты, кажется, говорил, что собираешься вылететь утром.
– Я могу остаться еще на день и вылететь завтра утром – если ты, конечно, не возражаешь. То есть если ты хочешь, чтобы я у тебя остался. Мне, во всяком случае, очень этого хотелось бы.
Она повернулась и посмотрела на него.
– Я тоже хочу, чтобы ты остался.
Они обнялись и поцеловались, но она сразу высвободилась из его объятий.
– Так нечестно. Ты уже почистил зубы, а у меня дыхание как у монстра.
– Но я воспользовался твоей зубной щеткой, и это нас уравнивает.
– Прекрасно! Теперь мне придется покупать новую...
– Совершенно верно.
Они улыбнулись друг другу, и она обняла его за шею. Инцидент в студии, казалось, был забыт.
– Позвони в авиакомпанию, а я пока переоденусь. Я знаю, куда мы сегодня поедем.
Она хотела было уйти, но Босх удержал ее. Возможно, не стоило этого делать, но одно обстоятельство не давало ему покоя.
– Хочу задать тебе один вопрос.
– Задавай...
– Почему картины в студии не подписаны?
– Думаю, они еще не готовы для этого.
– Но та, что висела в комнате твоего отца, подписана.
– Она предназначалась отцу в подарок. Потому я ее и подписала. Все остальные принадлежат мне.
– Та женщина на мосту... прыгнет в бездну?
Она ответила не сразу.
– Трудно сказать. Когда я долго на нее смотрю, мне кажется, что прыгнет. Во всяком случае, мысль об этом у нее есть. Но кто знает?
– Этого не случится, Джаз.
– Почему?
– Не случится – и все.
– Я... пойду собираться...
Она высвободилась из его рук и вышла из кухни.
Босх направился к телефону, висевшему на стене рядом с холодильником, и набрал номер авиакомпании. Договариваясь со служащей о переносе вылета на утро понедельника, Босх спросил, может ли отправиться в Лос-Анджелес не прямым рейсом, а с посадкой в Лас-Вегасе. Служащая сказала, что в этом случае задержка составит три часа четырнадцать минут и ему придется доплатить пятьдесят долларов. Босх согласился. Хотя компания уже содрала с него семьсот баксов, он не стал спорить и продиктовал номер своей кредитной карточки.
Он подумал о Лас-Вегасе, как только снял трубку. Клод Эно умер, но осталась его жена, которой пересылались его пенсионные чеки. Если ему, Босху, улыбнется удача, он получит информацию, стоившую много больше жалких пятидесяти долларов.
– Ты готов? – крикнула из гостиной Джасмин.
Босх вышел из кухни и увидел ее в джинсовых шортах и коротком топе, поверх которого она набросила белую рубашку, стянув ее узлом на талии. На носу Джаз красовались черные очки.
Она отвезла его в кафе, где им принесли блины с медом, овсянку, яйца всмятку и смазанные маслом тосты. Босх не ел овсянку со времен военно-тренировочного лагеря в Беннинге, но завтрак ему понравился. Они почти не разговаривали о событиях минувшей ночи и о картинах не упоминали. Словно разговоры на эти темы следовало вести лишь в темноте спальни.