Сама Динни держалась поближе к Флёр, инстинктивно чувствуя, что именно её ясный и быстрый ум способен подать подлинно ценный совет.
Она услышала голос Хилери:
– Помещик имеет вес в правительстве. Я могу съездить к Бентуорту.
Пастор Тесбери поддержал его:
– Я поеду с вами – мы с ним знакомы по Итону.
Она услышала, как тётя Уилмет проворчала:
– Я снова напомню Хен насчёт королевской семьи.
Майкл подхватил:
– Через две недели начнётся сессия парламента.
Флёр нетерпеливо возразила:
– Бесполезно, Майкл. От прессы тоже толку мало. Не позволят ли мне развить одно положение?
"Наконец-то!" – подумала Динни и пересела поближе.
– Мы поверхностно подходим к делу. Что за ним кроется? Почему боливийское правительство так близко приняло к сердцу смерть простого погонщика-полукровки? Суть не в том, что его застрелили, а в умалении национального достоинства. Ещё бы! Иностранцы порют и расстреливают боливийцев! Необходимо нажать на их посла. Пусть он скажет Уолтеру, что им все это, в сущности, не так уж важно.
– А как нажмёшь? Мы не можем похитить его, – ввернул Майкл. – В высших сферах так не принято.
Слабая улыбка скользнула по губам Динни, – она не была в этом уверена.
– Подумаем, – сказала Флёр, словно рассуждая сама с собой, – Динни, вы должны ехать с нами. Сидя здесь, далеко не уйдёшь.
Глаза Флёр обежали девятерых представителей старшего поколения.
– Я еду к дяде Лайонелу и тёте Элисон. Сам он лишь недавно назначен судьёй и не смеет пикнуть, но она посмеет. Кроме того, она знакома со всем дипломатическим корпусом. Едете, Динни?
– Я должна быть с мамой и отцом.
– Они останутся здесь. Эм только что их пригласила. Ну, раз вы остаётесь с ними, хоть забегайте почаще: вы можете понадобиться.
Динни кивнула, радуясь, что остаётся в Лондоне: ожидать развязки в Кондафорде было бы невыносимо.
– Нам пора, – бросила Флёр. – Я немедленно еду к Элисон.
Майкл задержался и крепко потряс руку Динни:
– Не вешай нос, Динни! Мы всё-таки вызволим его. Если бы только не этот Уолтер!.. Недаром у него голова как яйцо: кто вообразил себя поборником законности, у того наверняка мозги протухли.
Когда все, за исключением членов семьи генерала, разошлись, Динни подошла к отцу. Он всё ещё рассматривал картину – правда, уже другую. Девушка взяла его под руку и сказала:
– Всё будет хорошо, папочка, милый. Ты же видел, судья сам был расстроен. У него нет власти, но у министра она должна быть.
– Я думал, – ответил сэр Конуэй, – что стало бы с нашими соотечественниками, если бы мы не обливались потом и не рисковали ради них жизнью.
Генерал говорил без горечи и даже без волнения.
– Я думал, зачем нам продолжать тянуть лямку, если нашему слову не верят? Интересно, где был бы этот судья, если бы… О, со своей точки зрения он действует правильно! Но где он был бы сейчас, если бы такие же парни, как Хьюберт, безвременно не отдали свою жизнь? Интересно, зачем мы избрали жизнь, которая привела меня на грань разорения, а Хьюберта впутала в эту историю, хотя мы могли тепло и уютно устроиться в Сити или в судах? Неужели прошлое человека сбрасывается со счётов, как только с ним случается что-нибудь? Я оскорблён за армию, Динни.
Она видела, как судорожно сжимаются его тонкие смуглые руки, сложенные так, словно он стоял по команде "вольно", и всем сердцем была согласна с отцом, хотя отчётливо понимала, насколько немыслимо то особое положение, которого он требовал для военных. "Доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона". Не эти ли слова она прочла на днях там, откуда предлагала почерпнуть секретный морской код?
– Мы с Лоренсом сейчас уедем, – сказал сэр Конуэй. – Поухаживай за матерью, Динни. У неё болит голова.
Динни завесила окна в комнате матери, дала ей обычные в таких случаях лекарства, оставила её одну, чтобы не мешать ей уснуть, и спустилась вниз. Клер тоже ушла, и гостиная, только что полная народу, казалась вымершей. Девушка пересекла комнату и открыла рояль. Внезапно она услышала:
– Нет, Полли, мне слишком грустно. Тебе пора спать.
Динни увидела тётку, которая стояла в угловой нише и водворяла попугая в клетку.
– Можно мне погрустить с вами, тётя Эм?
Леди Монт обернулась:
– Прижмись ко мне щекой, Динни.
Динни прижалась. Щека тётки была розовая, круглая, мягкая, и девушке стало легче.
– Я с самого начала предчувствовала, что он скажет, – объявила леди Монт. – У него такой длинный нос. Через десять лет он дойдёт до подбородка. Не понимаю, как его назначили судьёй. От такого не жди хорошего. Давай поплачем, Динни. Ты садись тут, а я сяду здесь.
– Вы плачете громко или тихо, тётя Эм?
– Средне. Начинай ты. Что за мужчина, который боится взять на себя ответственность! Вот я с удовольствием взяла бы. Почему он просто не сказал Хьюберту: "Ступайте и больше не грешите"?
– Хьюберт ни в чём не грешен.
– Тем хуже. Стоит обращать внимание на иностранцев! На днях я сидела у окна в Липпингхолле, а на террасе было три скворца, и я два раза чихнула. Ты думаешь, они обратили на меня внимание? Где эта Боливия?
– В Южной Америке, тётя Эм.
– Никогда не знала географии. Я чертила карты хуже всех в школе, Динни. Однажды меня спросили, где Ливингстон обнялся со Стенли, и знаешь, что я ответила? У Ниагарского водопада. А это неправильно.
– Вы ошиблись всего на один континент, тётя.
– Да. Никогда не видела, чтобы люди смеялись так, как моя учительница. Это неразумно, – она была полная. По-моему, Хьюберт похудел.
– Он всегда был худой, но с тех пор как женился, вид у него не такой измождённый.
– Джин полнее его, это естественно. Пора и тебе замуж, Динни.
– Я не знала, что вы стали свахой, тётя!
– Что произошло вчера на тигровой шкуре?
– Не смею рассказать вам об этом, тётя Эм.
– В таком случае все, видимо, кончилось скверно?
– Не хотите ли вы, наоборот, сказать "хорошо"?
– Ты смеёшься надо мной?
– Разве вы когда-нибудь могли упрекнуть меня в непочтительности?
– Да. Я прекрасно помню, как ты написала про меня стихотворение:
Хоть тётя Эм убеждена.
Что, как швея, я не сильна.
Сама уменья лишена
Сшить даже чёртика она. Я сохранила эти стихи. Мне казалось, что в них чувствуется характер.