Люба выскочила из дому чуть свет: заказчица назначила снимать мерки прямо у себя на работе до начала утреннего совещания, а потом надо было сразу же бежать домой, чтобы к вечеру раскроить и сметать платье. Заказчица торопилась: новое платье требовалось ей к завтрашнему дню. А поскольку заплатить она готова была тройную цену, то приходилось поторопиться и Любе.
– Еле с постели соскреблась, – пожаловалась Кира. – Главное, теперь на полгода такое зарядило.
Они встретились на углу у аптеки. Кирка напросилась идти вместе с Любой, потому что Любина заказчица была знакомой ее мамы и пообещала дать Кире подработку или что-то вроде того, Люба особо не вникала. Ее саму рекомендовала этой Мироновой одна давняя клиентка, и, учитывая, что в последнее время заказов было совсем мало, обещанную тройную оплату можно было считать редкостной удачей.
– Ну что это за страна? – Кира наступила в лужу и потрясла ногой, как собачонка. – С октября по май зима!
– Она всегда такая была, – пожала плечами Люба.
– Везет тебе, ты самодостаточная, – вздохнула Кирка. – А у меня от этой мути небесной сразу настроение портится.
Они пошли по Малой Бронной к Садовому кольцу – Любина заказчица работала на Садовой-Черногрязской. Собрались было проехать на «бэшке», но народу на остановке возле чеховского дома-«комода» столпилось столько, что троллейбуса даже ждать не стали и двинулись пешком.
Начался дождь. Вместе с ветром он бил в лицо так, что пришлось сложить зонтик, от которого все равно не было никакого толку. Кира надвинула капюшон пониже на лоб и, пыхтя, завязала шарф на затылке, чтобы горло было закрыто.
Искоса глядя, как она колдует с шарфом, Люба вспомнила, как воспитательница в детском саду учила бестолковую Кирку завязывать шнурки на башмаках. Кирка всегда говорила не ботинки, а башмаки, потому что так говорила ее бабушка Ангелина Константиновна, и, значит, именно так говорить было правильно. А воспитательница хоть и работала в детсаду на Большой Бронной, но сама была откуда-то из Чертанова и не умела говорить как положено. И вечно ругала Киру неумехой.
Люба и шнурки умела завязывать, и даже косичку заплетать, но этого никто не замечал. Уже когда стала постарше, она догадалась, что все ее умения кажутся окружающим какими-то… само собой разумеющимися, что ли. В ней самой не было ничего особенного, а потому и все, что она делала, выглядело в глазах людей самым обыкновенным. Ну да, имя у нее было особенное, но это вызывало у всех только недоумение или смех.
По адресу, который дала Любе заказчица, обнаружился старинный особнячок.
Здоровенный парень, сидящий в фойе перед лестницей вместо вахтерши, наотрез отказался принять в качестве удостоверения личности Кирин студенческий билет – потребовал паспорт.
– Положено паспорт, – твердил он как автомат, и стриженный ежиком мысок волос все ниже сползал ему на лоб. – А вдруг вы не свой студенческий предъявляете, а своей сестры-близнеца?
– А вдруг я и паспорт своей сестры-близнеца предъявлю? – возмутилась Кира. – Логика у вас есть?
С таким же успехом можно было взывать к логике турникета, перегораживающего проход к лестнице.
– Подожди здесь, – сказала Люба. – Я поднимусь и попрошу, чтобы тебя по студенческому пустили.
У нее паспорт всегда лежал в сумке, поэтому к ней претензий у охранника не было. Да у него, похоже, и вообще не было никаких особенных претензий к жизни. Как только он выполнил свою функцию, лицо его сразу же приняло безучастное и даже задумчивое выражение.
– Главное, как будто и правда думает! – бросив взгляд на это задумчивое лицо, фыркнула Кирка.
– Дурак мыслями богат, – пожала плечами Люба. – Жди, я сейчас.
Непонятно, чего ради охранник защищал проход так рьяно. Внутри особнячок, которому было лет, наверное, двести, не напоминал ни военный завод, ни какой бы то ни было другой секретный объект.
Интерьеры здесь явно не менялись с советских времен. У лестницы встречал массивный стенд под названием «За доблестный труд», хоть уже и без фотографий передовиков производства, но все-таки до сих пор не убранный. Ступеньки лестницы были затерты до мертвенной блеклости, перила, перекрашенные за последние двести лет раз тоже двести, липли к рукам всеми слоями этой вечной краски.
Люба понятия не имела, кем работает в этой конторе ее заказчица. Оказалось, президентом – об этом сообщала золотая табличка на массивной дубовой двери, к которой ее направила встреченная в коридоре сотрудница.
О том, зачем она идет к госпоже Мироновой, пришлось отчитываться еще и перед секретаршей в приемной. Та сверялась с каким-то списком – значится или не значится в нем Любина фамилия, – потом взялась объяснять, что пропустить Киру по студенческому билету можно только с письменного распоряжения начальства… Может, все это было и правильно, но выглядело глупо. Как толстые золотые кольца, надетые на каждый палец, – смотрите, можем себе позволить!
Именно золотые кольца сразу бросились Любе в глаза, когда она наконец была допущена в кабинет. Они в самом деле были надеты на каждый палец приземистой толстой женщины, президентши обветшалого особняка.
– У тебя десять минут, – не здороваясь, сказала она, как только Люба появилась на пороге.
Любе сразу же захотелось развернуться и уйти. Но тут же она вспомнила про новые сапоги – пробегать еще и эту зиму в старых было уже невозможно, – вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.
Толстая дама уже расстегивала пуговицы на пиджаке. В ярком свете ламп кольца на ее пальцах казались такими крупными, что напоминали гайки.
Люба вынула из сумки сантиметр и принялась снимать с Мироновой мерки.
«Какой же ей фасон придумать? – соображала она при этом. – На такую-то фигурку».
Но тут же выяснилось, что придумывать ничего не требуется. Дождавшись, когда Люба снимет мерки, госпожа Миронова указала пальцем на журнал, лежащий посередине низкого зеркального столика на золотых львиных лапах. Журнал был открыт на фотографии Джулии Робертс в вечернем туалете.
– Платье как у нее, – сказала Миронова. – Чтоб спереди до шеи все закрыто, а сзади вырез.
Джулия Робертс была снята вполоборота, и ее узкая открытая спина выглядела безупречно.
– Вам такое не пойдет, – сказала Люба.
– Не твое дело, – отрезала мадам Миронова. – Будешь богатая – начнешь выступать. А пока не лезь со своими пятью копейками.
– Как хотите, – пожала плечами Люба.
Ей пришлось собрать все свое самообладание для этого равнодушного жеста. Было так противно, словно наелась дерьма.
Богатой она не будет никогда, и в общем-то на это наплевать, но это означает, что все эти хабалки так всегда и будут разговаривать с ней таким вот хамским тоном. Всегда! Это неизбежно, от этого никуда не деться. Они не умеют по-другому разговаривать с прислугой, а она всегда будет для них прислугой, ей над этим не подняться. Почему, ну почему природа, раз уж не дала ей никаких способностей, не отмерила хотя бы безропотности?!