В искренности его слов сомневаться не приходилось. И потому, что Бернхард в самом деле относился к маме с приязнью, и потому, что немцы вообще, по Любиным наблюдениям, не делали никаких предложений из вежливости. Раз предлагает, чтобы Нора пожила в Берггартене подольше, значит, уже обдумал, по какой схеме переоформить для нее медицинскую страховку.

Что ж, если сугубая прямота в сексе кому-то нравится, а кому-то нет, то прямота и честность житейских намерений хороша однозначно, в этом и сомненеваться не приходится.

– Спокойной ночи, Либхен, – сказал Бернхард.

И тут же растянулся на кровати, сладко вздохнул и уснул, кажется, прежде, чем Люба вошла в ванную. Ей бы так научиться! Но для этого, самое малое, врачом пришлось бы стать.

Он оставил в ванной открытым полукруглое окно почти под самым потолком – наверное, чтобы поскорее прояснело зеркало, затуманившееся горячим паром. Люба вздрогнула от ночного холода и, приподнявшись на цыпочки, стала закрывать окно. При этом взгляд ее упал на большую поляну, которую образовывали перед домом невысокие горные сосны, – и она так на цыпочках и замерла.

Мама сидела за дощатым столом, вкопанным посередине поляны. В мертвенном свете восходящей луны она казалась застывшей, как памятник на могиле.

Что-то с ней не то! Любе не по себе стало. Она знала, что мама человек не слишком-то замысловатый, и даже ее редкостная интуиция лишь подтверждала это – была сродни интуиции кошки. Вслух такого Люба говорить бы, конечно, никому не стала, но знала это точно.

Так что беспричинной бессонницы у мамы не могло быть никак, не присущи ей были внутренние сложности и противоречия. Но и никаких видимых причин для ее бессонницы не наблюдалось тоже.

Люба поскорее закрыла окно и, запахнув длинный махровый халат, вышла из ванной.

Когда она спустилась с крыльца, мама не обернулась. Быть такого не могло, чтобы она не услышала дочкиных шагов! Она их всегда не то что слышала, а каким-то странным образом чувствовала. В детстве Люба даже сердилась, что мама ее будто бы выслеживает, и поняла этот механизм только когда выросла, да и то не совсем поняла.

– Ты почему не спишь? – спросила она, подходя к столу. – Голова болит?

Мама молчала.

– Да что с тобой? – повторила Люба.

– Люблюха, а тот гость… – не глядя на нее и даже не оборачиваясь, произнесла мама. – Он ваш друг?

– Какой гость? – не поняла Люба.

– Тот… Сигурд Яновский.

Она выговорила это имя с таким усилием, словно оно ранило изнутри ее рот.

– Не знаю, – удивленно проговорила Люба. – Может, Бернхарда друг или Клауса. А тебе-то что? Ты его знаешь, что ли?

И тут произошло такое, чего Люба и предположить не могла. Мама упала головой на стол и заплакала. Она плакала в голос, ее плечи вздрагивали, и вздрагивал деревянный стол, о который бился ее лоб.

– Мама! – воскликнула Люба. – Что случилось?!

Никогда, никогда в своей жизни она не была так потрясена! Чтобы ее мама – вот так…

– Я… не думала!.. – прерывисто воскликнула та. – Не думала, что это… когда-нибудь… может быть!.. Что это будет… вот так!..

Рыдания висели в ночном воздухе однообразной невыносимой нотой.

Люба опомнилась первой.

– Мама, – решительно сказала она, – прекращай плакать. И сейчас же говори мне, кто этот Яновский, что он тебе сделал и откуда ты его вообще знаешь.

– Я… – Мама наконец подняла голову. В отчаянных слезах ее лицо, и без того бледное и тонкое, было теперь похоже на только что народившийся месяц. – Я его не знаю.

Люба смотрела на нее в полной растерянности. Ничего она не понимала!

Глава 4

Что бы там ни говорили Ольга и Алиция, а уехать домой Нора собиралась сразу же, как только к ней вернутся силы. И хорошо бы успеть, пока не вернулся из отпуска Александр Станиславович и из командировки – Андрей, муж Алиции. Не хватало еще при мужчинах тут разлеживаться!

Ей уже и так до слез было стыдно, что она лежит бревно бревном в квартире у посторонних людей и пользы от нее никакой и забот с нею полон рот.

Одно ее удивляло: что мать и дочь Иваровские посторонними людьми ей почему-то не кажутся. Но что ей кажется или не кажется, это к делу не относится. Как только голова перестанет кружиться, так она сразу пойдет на вокзал и купит билет домой, благо деньги есть, потому что имевшийся у нее обратный билет Алиция вовремя сдала в кассу, когда Нора заболела.

Но планам ее не суждено было осуществиться. Как только доктор Кирилл Георгиевич сказал, что, пожалуй, с завтрашнего дня Норе можно будет выходить на улицу, – и здрасте вам нате, сразу же у нее началась тянущая боль в животе, и, как она ни противилась, Ольга вызвала «Скорую», которая увезла Нору в больницу, определив угрозу выкидыша.

Сначала Нора даже обрадовалась: больница все-таки заведение казенное, это не дома людям глаза мозолить. Но когда палатный врач сказал, что ей придется пролежать здесь чуть не весь срок, если она не хочет потерять ребенка, она пришла в отчаяние.

Да что ж это за невезение такое?! Что ни соберется сделать, все прахом идет.

Когда на следующий день Алиция забежала ее навестить, Нора еле сдерживала слезы.

– Рыдаешь? – осведомилась Алиция. – Лучше бульон пей, пока теплый. – Она развязала узел на пуховом платке, который принесла с собой, и достала из него кастрюльку. – И говядину из него съешь, в ней гемоглобин.

От этих слов слезы уже не просто защипали у Норы в носу, а полились по щекам; она больше не могла их сдержать.

– Да что ж такое!.. – всхлипывала она. – Никогда же я… Что же это такое со мной творится?!

– Это гормоны, – авторитетно заявила Алиция. – Во время беременности все гормоны как-то усиливаются или, наоборот, ослабевают, я забыла. В общем, меняются. Вот мы и становимся слезливыми.

Сама она, однако же, при своей беременности плакать не собиралась. Наоборот, глаза у нее смеялись – конечно, над Норой.

Норе стало неловко, и она поскорее утерла слезы.

– Да я не потому, – смущенно объяснила она. – Ни при чем гормоны эти. А беспокойство доставляю вам, вот что. Никогда никому от меня хлопот не было, тише мыши жила, и вдруг…

– Да, – заметила Алиция, – ты какая-то чересчур тихая. Можно подумать, тебя все детство били.

– Ну, от тети Вали попадало, конечно, – улыбнулась Нора. – Но не так чтобы сильно. Под пьяную руку тумаков отвесит, и все.

– И все!.. Каменный век какой-то! – возмущенно фыркнула Алиция. – А знаешь… – В ее глазах появился тот блеск, который, Нора уже заметила, появлялся всегда, когда ей что-нибудь становилось интересно, то есть очень часто. – Мне Ленька Тенета – это из соседнего подъезда парень, в Институте мировой литературы диссер пишет, – рассказывал. Он в американском журнале читал, что у детей и даже внуков тех, кто был в фашистских лагерях или гетто, гораздо чаще случаются самоубийства, душевные болезни. Видимо, ужас и отчаяние – это чувства настолько сильные, что накладывают даже генетический отпечаток. Ну, у тебя, конечно, концлагеря ни при чем, но что-то в твоем детстве, может, было. Ты ведь родителей не помнишь, правильно? – Нора кивнула. – А вдруг тебя похитили! – воскликнула Алиция. – Вдруг тебя прятали, скрывали, передавали из рук в руки? – Она задумалась и сама себе возразила: – Нет, в таком случае генетика ни при чем. Это же с тобой, получается, было, а не с твоими предками.