— Не в этот раз, Квен, — сказала я, чувствуя, как подступает головная боль, и разжимая руку. — Я не собираюсь сидеть и смотреть, как ты будешь умирать. Все, что тебе нужно сделать — это дожить до восхода, и тогда ты, считай, выжил.
Так говорила доктор Андерс, а я, в отличие от Трента, видела здесь реальную возможность. Я, черт побери, не верю в «одиннадцать процентов». Я живу ими.
Трент смотрел на нас с ужасом, пока до него доходило. Он не был способен жить иначе, нежели своими графиками и прогнозами.
— Это не ваша вина, Са'ан, — сказал ему Квен с болью в булькающем голосе. — Все дело в складе ума, и мне нужна здесь она. Потому что, как бы ни складывалось иное впечатление… на самом деле я жить хочу.
Трент встал с потерянным лицом. Я видела, как он поднимается из притопленной ниши и уходит, и мне было его жаль. Я могла помочь Квену — он нет.
Дверь отворилась и захлопнулась, впустив ломтик жизни, и снова неясная темнота, скрывающая в себе будущее, окутала нас коконом ожидающего тепла и удушающей тишины. Она ждала.
Мы остались одни. Я смотрела на темную руку Квена в моей руке и видела в ней силу. Грядущая битва будет вестись и умом, и телом, но секрет равновесия лежит в душе.
— Ты что-то принимал, — сказала я, и сердце у меня колотилось от волнения: вдруг он действительно заговорит со мной? — Что-то, над чем работает доктор Андерс. Это что-то генетическое? Зачем?
Глаза Квена блестели — они еще видели то, что за углом. Сделав вдох, который больно было слышать, он моргнул, отказываясь отвечать.
В досаде я сжала его руку сильнее.
— Ладно, сукин ты сын, — выругалась я — Подержу я тебя, кретина, за руку, но ты меня не сдохнешь.
Господи, ну дай нам эти одиннадцать процентов. Ну пожалуйста! Только на этот раз.
Я не смогла спасти отца. Я не могла спасти Питера. Я не сумела спасти Кистена, и вина за то, что он погиб, чтобы я жила, заставила меня всхлипнуть в собственные колени.
Не сейчас. Не его.
— Не важно, выживу я или нет, — прохрипел он. — Но увидеть, как я буду через это проходить — единственный способ… для тебя… узнать правду… — Его тело сжалось от боли. Состояние ухудшалось. Яркие по-птичьи глаза не отрывались от моих, и заметно было, как ему плохо. — Насколько сильно ты хочешь знать? — спросил он язвительно. Пот выступил бисером у него на лбу.
— Сволочь! — почти зарычала я, смахивая с него пот, и он улыбнулся, преодолевая боль. — Сволочь ты и сукин сын.
Поясницу у меня ломило, и руки болели. Я их скрестила под головой, склонившись вперед в кресле, к кровати Квена. Пусть глаза отдохнут в очередную паузу, когда Квен мог дышать без моих понуканий. Было поздно и очень, очень тихо.
Тихо? Импульс адреналина дернул меня изнутри, я приподнялась. Заснула я, оказывается. Черт побери! — подумала я в панике, ища глазами Квена. Его страшные, разрывающие уши вздохи стихли, и меня охватило чувство вины при мысли, что он умер, пока я спала. Но тут я сообразила, что у него нет воскового оттенка смерти на коже — нормальный цвет.
Жив еще, подумала я с облегчением, потянулась его встряхнуть, чтобы снова задышал — сколько раз за эту ночь я так делала, уже счет потеряла. Наверное, меня и разбудило его стихшее трудное дыхание.
Но рука у меня остановилась и слезы навернулись на глаза, когда я увидела, что у него грудь поднимается и опадает почти беззвучно. Опустившись обратно в кожаное кресло, я перевела взгляд на широкую скользящую дверь, ведущую во внутренний двор. Мох и камни, пушисто-белые в отраженном свете солнца, расплылись перед глазами. Наступило утро, и черт побери все на свете, — Квен справится. «Шанс одиннадцать процентов», ага, как же. Он прорвался. Если уж он преодолел барьер в одиннадцать процентов, пятьдесят как-нибудь преодолеет.
Я шмыгнула носом, обтерла глаза. В дыхании Квена слышался очень тихий рокот, простыни промокли от пота. Черные волосы прилипли к голове, и вид у него был обезвоженный, несмотря на капельницу. Бледное лицо избороздили морщины, сильно его состарив. Но он был жив.
— Надеюсь, оно того стоило, Квен, — шепнула я, все еще не зная, что же он с собой сделал и почему Трент считал виноватой меня.
Я едва нашарила в сумке салфетку, пришлось использовать противную, свалявшуюся. Дженкс не появился, оставалось надеяться, что все у него в порядке. Нигде не было ни звука, буханье ударных стихло, и в имении Трента воцарился покой. Судя по свету из дворика, только-только рассвело. Надо бы мне перестать просыпаться в такое время — это просто безумие.
Бросив салфетку в мусор, я аккуратно отодвинулась вместе с креслом от кровати Квена. Тихий звук, когда оно зацепило мои сброшенные туфли, прозвучал отчетливо, но Квен не шевельнулся. Для него эта ночь была трудным и мучительным испытанием.
Я замерзла и, обняв себя за плечи, вышла из ямы, направляясь к свету. Меня тянуло наружу. Оглянувшись еще раз на Квена и убедившись, что он дышит, я осторожно отперла дверь во двор и отодвинула с шелестом.
В комнату ворвался щебет птиц и резкий холод инея. Чистый воздух, наполнивший мне легкие, смыл теплоту и темноту оставшейся позади комнаты. Еще один взгляд назад, и я шагнула наружу — чтобы тут же резко остановиться, наткнувшись на паутинное касание липкого шелка. С отвращением повела руками, очищая проем от почти незаметного, но эффективного средства от пикси и фейри.
— Липкий шелк, — буркнула я, смахивая его с волос. По-моему, Тренту пора бы преодолеть свою паранойю насчет пикси и признать свою странную тягу к ним, свойственную всем известным мне чистокровным эльфам. Ну, любит он пикси, и что? Я вот люблю мороженое с орехами, но никто же не видел, чтобы я бегала от него по бакалейной лавке.
Мысли мои перескочили на Биса на колокольне, на мою способность слышать и ощущать все городские лей-линии, когда он ко мне прикасается. Нет, это совсем другое.
Обхватив себя руками от холода, я смотрела, как играет в солнечном свете пар от моего дыхания. Лучи солнца еще были тонкими, небо казалось прозрачным. Откуда-то доносился запах кофе, и я осторожно почесала нежные зарождающиеся рубцы на шее. Рука опустилась вниз. Глубоко вздохнув, я встала попрочнее на грубые камни внутреннего дворика. Носки сразу промокли, но мне было все равно. Ночь выдалась ужасная — кошмары и мучения.
Я честно не думала, что Квен выживет. И до сих пор еще в это не могла поверить. Когда в третий раз доктор Андерс сунула свой длинный нос, я ее вывела, вывернув ей руку и объяснив, что если она еще раз появится, я ей отломаю ноги и запихну ей же в задницу. Квен на этом месте поймал такой кайф, что его хватило еще на полчаса борьбы. А потом стало по-настоящему плохо.
Глаза закрывались, в носу щипало от подступающих слез. Квен страдал дольше и мучительнее, чем мне приходилось видеть, и выдержал больше, чем я считала бы возможным. Он не хотел сдаваться, но боль и усталость были так огромны… я стыдила его, требуя, чтобы он вздохнул еще раз, я его запугивала, я его уговаривала. Все, что угодно, лишь бы он жил, пусть продолжаются эти мучения, пусть у него мышцы болят и каждый его вздох рвет мне душу, как ему рвет легкие. Я ему напоминала, чтобы дышал, когда он забывал это делать или притворялся, что забыл, позорила его и стыдила, пока он не делал еще один вдох. И еще один, и следующий, выдерживая муку и отвергая покой, предлагаемый смертью.