– Завтра, завтра, – торопливо подтвердила она и махнула рукой на прощание, скрываясь за тяжелой дверью подъезда.
Осинский-старший задумчиво курил, расчистив стол и барабаня пальцами по пустой полировке. Едва услышав щелчок замка и голос сына, напевавшего нечто бравурное, Леонид Владимирович позвал отпрыска в кабинет.
– Если я правильно понимаю, эта очаровашка – дочь маминой подруги, этой… как ее… Светланы Федоровны, у которой мы были на дне рождения?
– Да. – Борису не хотелось обсуждать с отцом свои далеко не джентльменские планы в отношении Риты. Он никак не рассчитывал, что очередная его гостья, одна из многих, вдруг станет темой для беседы на воспитательные темы. А судя по выражению лица главы семьи, это была именно воспитательно-профилактическая лекция.
– Что у тебя с ней?
– Ну… – Борис попытался изобразить нечто самодовольно-хвастливое, но под мрачным взглядом отца смешался и честно ответил: – Пока ничего.
– Вот и отлично. Она тебе не пара. Тем более, зная твои донжуанские замашки, хочу предупредить: она дочь маминой подруги, поэтому последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Нам не нужны проблемы. Я достаточно доходчиво объясняю?
– Я уже вполне взрослый… – запальчиво произнес Боря, но его патетику немедленно, словно комара струя дихлофоса, сбил вопрос Осинского-старшего:
– Ты, кажется, хотел «Жигули» покупать?
– Да. – У Бори сперло дыхание, и сердце начало биться так медленно и тяжело, что пульс перебрался в уши и принялся оглушительно шлепать по барабанным перепонкам.
– Так вот: брось девчонку и займись автомобилем. А я помогу, если будешь правильно себя вести.
Вопрос к обоюдному удовлетворению сторон уладили раз и навсегда.
Татьяна лежала на блеклом байковом одеяле, подставив солнцу гладкую розовую спину, и слушала плеск воды. Рядом растянулся Николай. Он лениво жевал длинную сочную травинку и сквозь прикрытые ресницы бездумно смотрел на противоположный берег реки. День клонился к вечеру; отпускники, не набравшие денег на поездку на юг, уже потихоньку расходились по домам мазать обожженные части тела сметаной и отдыхать от дневной жары. Пляж медленно пустел, постепенно натягивая на раскаленные камни легкое покрывало вечерней прохлады.
– Какие у нас планы? – довольно потянувшись, спросила Татьяна. Она подкатилась к задремавшему Николаю и пощекотала его свежесорванным листком подорожника.
– Вот сейчас все расползутся, и будем планировать, – не открывая глаз, пробормотал размякший кавалер. Судя по голосу, его так разморило от жары, что планировать что-либо он не собирался.
– А публика не торопится к домашнему очагу. Может, разгонишь? – пошутила Татьяна, любуясь матовым блеском Колиного накачанного тела. Он невнятно промычал что-то и перевернулся на живот. Спина тоже была рельефной.
– А я беременна, – без перехода сообщила Таня будничным тоном, с деланым равнодушием глядя в его белокурый затылок. Внутри у нее все клокотало от страха: от того, что он сейчас ответит, зависит ее дальнейшая жизнь.
Эту новость она носила в себе уже больше недели. Случившееся не стало для нее неожиданностью. Более того, будучи крайне практичной и неглупой девицей, Татьяна с первой же минуты поняла, что за ветреного Николая ей придется бороться, если она не хочет, чтобы он бросил ее, как Риту. Удержать его ежедневным кувырканием на сеновале, не имея на руках никаких иных козырей, кроме роскошной фигуры и длинных русалочьих волос, было невозможно. Денег, квартиры и перспектив у Тани не имелось. После своего института культуры она могла стать только библиотекарем, высокие должности ей не светили, а с комсомольской работой не ладилось, так что пробиться по партийной линии тоже шансов не было. Несмотря на житейскую смекалку и трудное детство, рационализм Татьяны в случае с Колей дал сбой. Она наивно решила, что Николай не просто бабник, а мужчина, находящийся в поиске своего идеала. Опрометчиво посчитав себя искомым идеалом, Татьяна полагала, что сообщение о беременности любимой девушки молодой отец воспримет с радостью. Она думала, что Николаю нужен легкий толчок в правильном направлении, чтобы он наконец принял единственно верное решение: догадался жениться на мадемуазель Соколовой. А что, как не грядущее рождение нового члена общества, может заставить оцепенеть готовящегося сбежать мужика и навсегда спеленать его узами брака? Под слишком высокую стену можно сделать подкоп, а через очень глубокий ров перебросить мост. Безвыходных вариантов нет. Поэтому Татьяна в первую же совместную ночь под молодецкий храп Ромео старательно поработала иглой над его «пулеметной лентой» из презервативов. Через пятнадцать минут все «патроны» у революционного матроса Коленьки были холостыми.
То, что Татьяна расценивала как легкий толчок, для Николая оказалось сродни удару груженого «КамАЗа», который не просто наехал на потерпевшего, но еще и присыпал его кирпичами. Он перестал дышать и напрягся, боясь обернуться и переспросить.
– Этого не может быть, – просипел наконец едва живой от переживаний Коля.
– Может, может! – счастливо воскликнула будущая мать, решив, что столбняк хватил любимого от радости, а не по какой-либо иной причине.
– Нет! – рявкнул пришедший в себя Коля. – Я всегда предохранялся! Это не мой ребенок!
– Коленька… Ты что? – пролепетала шарахнувшаяся от его вопля Татьяна. – Да у меня кроме тебя… Ты что, не рад?!
Этого она могла бы и не спрашивать. Судя по пятнистой физиономии осчастливленного папаши, обрадовать его могло только одно: если бы любимая девушка сейчас лопнула в воздухе, как мыльный пузырь, не оставив о себе и о своей беременности никаких воспоминаний.
Маргоша тоскливо разглядывала отчаянно благоухающую герань, листья которой частично перекрывали вид на улицу. Сквозь матовую зелень робко просачивались тонкие лучи солнца. Они жизнерадостно ползали по подушке и щекотали мокрую Маргошину щеку. Зареванная Маргоша, словно выброшенная на берег рыбина, горестно лежала пластом на кровати и думала о собственных похоронах. Она уже устала плакать и лишь шмыгала носом. Голова болела, влажная подушка раздражала, а жизнь укатилась под откос, как мятая консервная банка. И не просто банка, а темно-желтый кривой блин из-под шпрот, который противно взять в руки. Пронзительная жалость к себе не давала возможности сосредоточиться и начать искать выход из тупика. Хотелось так и пролежать остаток жизни на горячей от летнего солнца простыне, а потом плавно перейти к этапу пышных похорон. По самым скромным подсчетам, до скорбной церемонии оставалось много десятков лет, поэтому ожидать в ближайшем будущем сочувствия, оплакивания и соболезнующей толпы у гроба не приходилось. Кроме того, в трагическую картину погребения стали вплетаться раздражающие бытовые детали. Пышное белое платье, в котором, по замыслу страдающей Маргоши, ее должны были хоронить и на которое должны были падать горькие слезы раскаявшегося Николая, никак не влезало в гроб, а уминать кружевную пену роскошной юбки казалось неэстетичным. Сердито вытерев остатки слез, Маргоша резко поднялась и зло поджала губы.