— Я просто в ужасе, — сказал Тим.
— Прости. Мне очень жаль. — Я и впрямь испытывала сожаление.
— Ну почему ты все время портишь мои вещи, а не свои?
— Я думала, что, когда люди женятся, их вещи перестают быть «моими» и «твоими», а становятся «нашими», — возразила я.
Тим озирался по сторонам, пытаясь найти следы еще каких-нибудь пагубных изменений. А вдруг он сейчас пойдет осматривать дом, и тогда все обнаружится? Порезанный палец отчаянно болел.
— Тим! — взмолилась я, но мои увещевания, похоже, действовали на него так же, как на короновальный кубок. — Постарайся принять это как есть. «Наше», а не «твое» и «мое». Мы же семья!
— Семья! — передразнил он с горечью. — Да какая у нас с тобой семья?! Я хотел иметь нормальный счастливый дом, где бы звучали музыка и смех. Мечтал о детях! А в итоге что? Один только обман и сплошной разгром повсюду!
Я понимала, что он испытывает. Он хотел детей, но, по его разумению, я не смогла их ему дать. У меня даже промелькнула мысль, не забеременеть ли от доктора. Втайне от Тима, конечно. Но тут следовало бы хорошенько подумать, и как раз в этот момент донесся звон бьющегося фарфора. Тим бросился вниз по лестнице, намереваясь выяснить причину этого грохота. Я поспешила за ним. Но когда он ворвался на кухню, там было тихо и спокойно.
— Ты испортила мне жизнь, — сказал Тим. — У нас с тобой нет ничего общего.
— То есть ты считаешь мою бездетность Божьим наказанием за мои грехи? — спросила я.
— Да, — ответил Тим.
— А что, если причиной тому унижения, которым ты подвергся в подростковом возрасте?
— Откуда тебе это известно? — удивился он. — Я никогда об этом не говорил.
Мне было странно слышать такое — дескать, он забыл или не знал. Когда человек не хочет рассказать правду, то обычно ссылается на забывчивость.
— Ты садистка, Тесс, — продолжал он, не дав мне вставить слова. — Умеешь разворошить старые болячки. Тебе обязательно надо поковыряться в них.
— Ну, знаешь, ты не один такой несчастный, — возмутилась я. — Еще до нашей с тобой свадьбы я была беременна и сделала аборт. Мне было четырнадцать. Об аборте позаботились моя мать и наш доктор.
Тут я, конечно, совершила глупость. Человеку следует избегать соблазна доказать свою правоту любой ценой. Тим притих, но я прямо-таки видела напряженную работу его мозга, пока он переваривал услышанное. Мне кажется, у него даже волосы шевелились на голове. Палец мой отчаянно болел.
— Ты убила ребенка, — холодно сказал он. — Христианского ребенка.
— Не христианского, а дядюшкиного, — поправила я.
— Ну и семейка!..
Краем глаза я увидела, как в буфете начала раскачиваться на полке древняя китайская ваза эпохи Мин. Я бросилась спасать ее, но было поздно — она упала и разбилась. Даже не разбилась, а разлетелась на мелкие кусочки по всему полу, как и полагается фарфору, — белые, синие, красные и золотистые осколки. Тим взревел от обиды и ярости.
— Ты сделала это нарочно! — закричал он. — Ты ненавидишь меня! Но за что? В чем я виноват?!
— Я этого не делала! Это все привидения! Их тут несколько.
— Какие еще привидения? — заорал Тим. — Нет тут никаких привидений. Никого, кроме тебя!
Я поднялась в свою спальню и начала собирать вещи. Я больше не могла жить в этом доме, где даже стены восстали против меня. Мне срочно требовалось решить, куда податься, — должен же быть какой-то выход!
Тим поднялся ко мне и наблюдал, как я собираюсь. На больной палец мне было уже наплевать, хотя, наверное, следовало бы поехать в больницу и отдаться на милость врачей.
— Никаких привидений тут нет, — сказал он. — Только души нерожденных детей стучатся в дверь.
Бывшая Жена Викария умолкла и печально вздохнула. В ее огромных глазах затаилась грусть.
— Да, детей, которых мы не имеем, а должны были мы иметь!
Женщины в нашем бассейне приуныли. Думаю, среди нас не было ни одной, которая хоть раз в жизни не сделала бы аборт — ради здоровья, карьеры, из любви к другим детям или чтобы удержать мужчину. Дети в наше время давно перестали быть обузой, но те, кому мы отказали в существовании, нет-нет да и напоминают о себе — они стучатся в наш мозг, как в дверь дома, и тихонько просятся: «Пусти! Вспомни нас! Ведь мы должны были родиться!» Иногда они даже рушат нашу жизнь.
— Да, верно, так оно и есть, — согласилась я. — Наши нарожденные дети стучатся в нашу дверь.
— Да ну, Фиби, это абсурд, — возразила Хирургиня. — Тесс просто рассказывает нам историю о привидениях, чтобы забыть свое прошлое. Продолжай, Тесс. Что там было дальше?
— А дальше было вот что. Я ушла от Тима и поехала в больницу. Там мне померили давление и ужаснулись — такое низкое оно было. Видать, духи и призраки выкачивают из нас всю энергию. Когда я уходила, Тим бродил по дому в слезах, оплакивая потерю — но не меня, а своих сокровищ. Его злость и расстройство были мне понятны — ведь я солгала ему, ввела в заблуждение, заманила под венец, и моя семья мне в этом помогала. Как же он рог теперь нас уважать? Он взял плетеную корзину и сложил в нее наши подвенечные наряды, а поверх осторожно разложил, словно хрупкие тельца детишек, многочисленные осколки дорогих его сердцу предметов — одним словом, все, что нашел в шкафах и ящиках, среди моего шитья, вязанья и даже в мешке с рваными носками; были там и склеенные мной предметы — одни мастерски и безукоризненно, другие небрежно. Но все это, в его понимании, оказалось безнадежно утрачено. Теперь это были уже не предметы искусства и ценности не имели. Все, что он накапливал годами, собирал по антикварным магазинам, получил в подарок от престарелых знатных дам и в наследство от покойной матушки, — все это бесценное добро навеки испортила безмозглая и неряшливая злючка жена. Разве на такое закроешь глаза? Разве можно подобное пережить?
Он спустился в кухню и сел там, обхватив голову руками. Я ушла. Ушла в ночь, в никуда, через поломанные ворота, через церковный двор (где лишний раз побаиваются ходить все местные и даже Тим, хотя он в этом никогда не признавался). По-моему, Тим просто думал, что живые докучают мне больше, чем мертвые.
Он потом рассказывал, что вдруг почувствовал запах гнили. Запах становился несносным и шел из шкафа под раковиной. Он встал и открыл шкаф, откуда его обдало чудовищной вонью. Из холодного крана сама собой полилась вода. Тим завернул кран, но вода все равно текла. Тогда он позвал меня, хотя я уже ушла:
— Ну что ты наделала, Тесс!
А дальше случилось вот что. Громадный буфет закачался и рухнул на пол. Фарфоровая и глиняная посуда перебилась вдребезги. И тут Тим услышал за стенкой тихое гудение, доносившиеся из церкви, хотя та, он точно знал, была заперта. Тогда он решил, что это, наверное, землетрясение, но электричество прекрасно работало. Над головой тяжело топали, ходили взад-вперед. Тиму инстинктивно захотелось убежать из дома, но деревья за окном так мотались из стороны в сторону, что остаться ему показалось безопаснее. Он услышал, как включилась газовая плита, даже учуял запах газа вперемешку с дымом от печки и собственными глазами увидел, как закручиваются узлом приготовленные для штопки носки в моей корзинке для рукоделия. Все чувства у Тима словно парализовало — он не испытывал страха. Понимал, что видит все это, слышит и чует носом, но происходящее казалось ему нереальным. Это была какая-то искривленная действительность, искажение фактов — как во время церковной службы, когда воду условно называют вином, а хлеб плотью, — только на каком-то более серьезном уровне.