— И то верно, — обрадовалась Феодосья.
— Коли Смерть пришла, так ни об чем не переживай: лег под образа да выпучил глаза, всего и делов. Поверх земли лежать не оставят. Земляная домовина и бездомному от Бога припасена.
— Истинно!
— По смерти человека видна и жизнь его, — разговорилась Смерть. — Иной слабый духом кричит, сквернословит, под камнем от Смерти прячется. Жить не умел, так и умирать такого не научишь. Или другой дурень: у него жизнь на нитке, а он думает о прибытке. А ведь на тот свет ничего не унесешь, туда ворота узкие, с сундуком не пролезешь. Одна сущеглупая баба, меня увидавши, с пестом на меня накинулась!
— Да, от смерти разве отобъешься? — засмеялась Феодосия.
— Истинно! А потом кричит: «Тут и постарее меня есть!» Аз ей молвлю: «Ежели пришла Смерть за бабушкой, так не указывай на дедушку». А другой от меня как побежит во весь дух, по полю скачет, ровно заяц. Или вместо боярина под образа холопа уложат, да самого говенного, какого не жалко. Гос-с-поди!.. Смерть объегорить думают!
Феодосья склонила голову пониже и принялась торопливо хлебать навар, дабы не выдать ни видом, ни звуком, как удалось-таки однажды обмануть им Смерть, плясая под дудки вокруг колыбельки братца Зотеюшки. «И на старуху бывает проруха», — подумала она.
— Зато иной прекрасный человек лег, сказал: «Прощай, белый свет и моя деревня» и преставился, — продолжала баять Смерть.
Наконец, с чувством испив навар и съевши сосновую лепешку, Смерть поднялась с лежанки и твердо стала на ноги.
— Спасибо тебе, Феодосьюшка, дорогая, за приют. За мной теперь должок! Пошла я до патриарха Нифонта. Идти еще далеко.
— А как же я? — взволнованно вопросила Феодосья и выбежала вслед за Смертью вон, неловко ухватив ея за рукав. — Смертушка, милая, аз как же?
— А что — ты? — рассеянно спросила Смерть, оправляя платье. Взгляд ей упал на рябиновые колоды. — Это чего у тебя? Одно корыто другим прикрыто — что такое? Отгадай загадку?
— Сие — домовина моя, — ответствовала Феодосья. — Мне в нея лечь прямо сей час, живой?
— Почто? — поинтересовалась Смерть.
— Как же… новопреставиться… Под дерновое одеяльце… к Агеюшке…
— Что ты ищешь живого среди мертвых? — рассеянно сказала смерть и пошла прочь. — Прощай, Феодосья!
Феодосья в ужасе кинулась следом, забежала вперед и с рыданьем кинулась под ноги Смерти.
— Смертушка, родная, забери меня!
— Не я забираю, а Бог, — недовольным голосом рекши Смерть; в мыслях она уж была у патриарха Никона в Ферапонтовом монастыре. — А Он тебе не назначил, покамест.
— Аз к Агеюшке хочу! К сыночку моему!
— Не заслужила, значит, ты еще царства Божьего, не вымолила, не сотворила нужных деяний — несколько смягчившись, промолвила Смерть. — Слушай, чадце мое. Лишить тебя жизни аз не могу: нет тебя в списках на сей день. Но приют твой и доброту аз не забуду. И обещаю тебе: как придет твой срок, то смерть твоя будет мгновенной, без мук! Ты только крикни в смертный час: «Смертушка, приди за Феодосьей-отшельницей!», и я тут как тут буду! А теперь ступай к живым. Живому нет могилы!
— Для чего вы ищите живого среди мертвых? — в раздумье произнесла Феодосья, вновь вспомнив речие Смерти о том, что ея, Феодосии, в списках нет.
Натвердо слов Евнгельских она не помнила, стало быть, цитировала неточно. Но сие было не суть важно для Феодосьюшки сей час. Ибо, даже неточные, словеса сии имели такую силу, что сподвергли вдруг юную жену к ясному и внятному толкованию обстоятельств ее встречи со Смертью. Не нужно Господу, чтоб твердили Его слова наизусть и гордились точностью цитирования. Нужно Ему, чтоб краткие слова Его взрастали всепроникающей верой, большими делами и неохватными розмыслами. Иногда достаточно и ощущения Его слов, чтобы из едва уловимого аромата незаметного крошечного полевого цветка взрос благоухающий луг и благовонный сад. Так и Феодосья, не из зазубренной догмы, но из ощущения слова Его, взрастила превонный и прелепый, каким прекрасным может быть только то, что Им сотворено, божественный цветущий крест.
— Что за цветущий крест? — нервно возопил бы отец Логгин. — Не оговорено такого креста в теологической литературе!
Его ученость и приверженность науке совершено лишили его романтики, и сие не есть хорошо!
Так вот. Отец Логгин непременно бы вскричал, узнай о затее Феодосьи. Но она, увы, всю зиму, пока мужественно пыталась наставить чудей подземельных на путь истинной веры, не хаживала в церковь, лишь молилась исправно в своей земляной хижине, оправдывая сей временный отход от официальных обязанностей простой мыслью, что храм и Бог — не всегда в хоромах, увенчанных крестом, но всегда в душе человека. И целый мир — в его душе. И коли захлопнется навеки створка в эту душу, то мир исчезнет так же. И другого такого уже не будет никогда. Ибо штучно корпит Господь над каждой душой. И нет двух одинаковых, как нет одинаковых книг, плащаниц или крестов — каждый неповторим и существует в одной штуке, или, как выразился бы книжный отец Логгин, в едином экземпляре. Это — как если сгорит древлеписная икона. Сколь ни копируй после ее иконописец с копий или по памяти, сколь ни пытайся подправлять лик, руководствуясь указаниями и замечаниями тех, кто тысячу раз молился на нея, древную, и помнящий назубок каждую трещинку, каждую складку на одеждах, но — нет, сию подлинную икону уж не сотворить. Будет она новоделанной и лепой яркими красками, но, хоть ты тресни, не повеет от нея глубинной мудростью, не опахнет спокоем, не омоет чистыми слезами. Впрочем, сии мысли ушли довольно в сторону от событий, что вот-вот случатся с Феодосьей. Ибо, неудачная встреча со Смертью показала, что не наградил пока Господь Феодосью счастливой кончиной, не выслужила еще, видать, райской жизни.
— На том-то свете больно хорошо блаженствовать, а ты здеся сперва помайся, да заслужи вечного счастья с сыном Агеюшкой настоящими делами, — от имени Его сама себе разъясняла Феодосья.
И задумала она сотворить божественно великий и прекрасный, как сам мир, крест! Дабы осенить им темные земли чудей шахтных, в надежде, что свершится чудо — идолопоклонники подземные низвергнут своих поганых щурбанов, просветлеют душой и поймут, в конце-то концов, что Бог един! Ну, не может быть, чтоб были оне такими непонимающими остолопами! Ведь не глупые оне — в подземельной деревне Феодосья видела даже календарь! Круглую деревянную дощечку — спил могучего дерева кажинный день торжественно брал в руки самый перестарый старец. Круг сей был поделен на двенадцать колец по числу месяцев в году. Каждый месяц имел до шестидесяти дырочек — по числу дней и ночей в месяце. В дырочку был воткнут деревянный стерженек. Утром старик — чудь передвигал стержень на дырочку вперед, а вечером — вновь. Ибо день и ночь одних суток у чудей были двумя разными частями бытия. И у таких-то острых умом людей — болваны деревянные наставлены на каждом шагу! Тут идолище в честь солнца, там — в поклон хозяину леса, у болота — болотному духу. И так-то на каждом шагу. Будто не единый Бог сотворил и лес, и болото, и реку. Отчего такая дикость?! Видно, оттого, что лукавый крепко держит их подземельное село в лапах, ведь все, что в темноте, как землянки, куда не проникает божественный свет — его вотчина. А люди оне, хоть и без креста, вовсе не плохие, не злобные. Феодосью вон приютили…