Марина еще издалека, когда только подходила к собственному дому, увидела знакомую мужскую фигуру, маячившую у подъезда. Но Марине было не до знакомых фигур, она очень расстроилась и устала. Она уже и забыла мужчину, но тот загородил ей дорогу к заветной двери и шагнул навстречу.

Марина подняла глаза. Долго не могла понять, кто это, и наконец узнала. Когда она его любила, это был худенький стройный мальчик. Теперь он стал здоровым мужиком. Что-то в лице осталось прежним, и в то же время этот человек казался совсем чужим.

– Здравствуй! – Мужчина протянул ей руку навстречу, пытаясь остановить. При других обстоятельствах Марина и остановилась бы. Сколько раз она думала, что когда-нибудь эта встреча произойдет! Хотя бы из любопытства отец должен посмотреть на своего сына. Вот тогда она нарядит сына во все лучшее, попросит что-нибудь прочитать "с выражением" из знакомой детской книжки, представит свою жизнь с мальчиком в достатке и согласии. Но день сегодня выдался больно неудачный.

– Иди ты туда, откуда пришел! – сказала Марина. – Нечего у нашего подъезда ошиваться. Ты в свое время сына не признал, ну и черт с тобой. Ни ему, ни тем более мне ты не нужен!

– Постой! Не руби с плеча! Давай поговорим спокойно. – Он был силен теперь, ее бывший муж. Удерживать ее ему ничего не стоило.

– А ну двигай отсюда! И не смей даже пытаться увидеть моего мальчика! – Марина что было силы оттолкнула его. Тяжелая дверь подъезда с грохотом захлопнулась за ней и больше не отворялась.

– Да мальчика-то как раз я уже видел… Мальчик – вылитый я. С ним-то мы уже познакомились, – сказал вслед мужчина, потирая чисто выбритый подбородок, на котором еще не так давно красовалась шкиперская борода. Он еще немного постоял у подъезда, а потом задумчиво пошел со двора. – Что ж, придется наведаться еще раз! И не раз! – сказал он.

А из окна четвертого этажа из-за занавески смотрели ему вслед голова пожилой женщины, Марининой матери, и круглая головенка его сына.

– Если вы можете сегодня обойтись без меня, – сказала им Марина, снимая в прихожей куртку и ботинки на каблуках, – то я тогда пойду спать. Очень устала.

– Ложись, ложись, доченька, – заботливо проговорила мать, чтобы избежать неминуемых расспросов.

"Нет, что-то здесь не то, они что-то скрывают. У матери какой-то неестественный тон", – успела подумать Марина, закрывая глаза и укрываясь одеялом. Но додумать свою мысль она не успела и мгновенно заснула.

А бабушка с внуком, ужиная на кухне поджаренными макаронами, разрабатывали план, как аккуратнее рассказать маме о состоявшемся свидании с отцом и, самое главное, о подарках. Красивую коробку с настоящим кимоно Марининого размера пока убрали с глаз долой в кладовую. Спрятать же игрушечный, но сделанный как настоящий автомат не было никакой возможности, Толик собирался улечься с ним в постель. Бабушка же была растрогана и покорена вещью, о которой давно, но безуспешно мечтала, – под ее кроватью стояла коробка с японским кухонным комбайном.

22

Ночь в реанимации шла своим чередом. Забылся тревожным сном раненый, приехавший в Москву с подножия Кавказских гор. Он беспокойно двигал руками и ногами и гортанно бормотал на своем языке, кому-то жалуясь, кому-то угрожая. Повязки на животе у него были сухие, и доктор Чистяков предоставил больному возможность поспать без лекарств.

Прооперированный алкоголик тоже заснул, но в отличие от кавказца спал абсолютно спокойно. После операции он пришел в сознание довольно быстро и, хотя находился под остаточным действием наркоза, сообразил, что операция даст ему возможность провести в чистой постели и на государственном, пусть и скудном, пайке лишние две недели, а может, и все три. А где взять в больнице выпивку под закуску, которую он надеялся выпрашивать у других больных в хирургическом отделении, алкаш давно выяснил. Как он сказал Чистякову, "не в первый раз в больнице лежу – порядки все знаю".

Без сознания опять была девочка Ника, но в этом случае усталый мозг Чистякова мог только констатировать ее состояние. Все назначения выполнялись, а особых надежд относительно девочки Чистяков никогда не питал. Пневмония развивалась, почки и печень пока работали, хотя и с помощью старого прибора, обменивавшего кровь и выводящего шлаки. Но ресурсы организма уже истощились, и как долго все это могло продолжаться, несмотря на гормоны, не сказал бы никто.

Рядом с Никой белела пустая кровать. Чистяков, определивший, что время далеко за полночь, с удовлетворением подумал, что по крайней мере одно место на всякий случай еще есть. Поступить мог кто угодно, в какой угодно момент – к этому Валерий Павлович всегда был готов.

Не спал только бывший повешенный. У него все так же сильно болело горло, но сознание, благодаря лекарствам, очистилось. Голова стала необыкновенно ясной, гораздо яснее, чем в момент совершения суицида. Больной попросил сестру, чтобы та принесла ему хотя бы маленькую подушку, и теперь лежал, повернув на подушке эту свою ясную, свободную от сгустка тревог, разочарований и тоски голову к окну, и с какой-то новой радостью в душе наблюдал, как бьет веткой о стекло серый тополь.

Чистяков подошел к нему и увидел, что больной улыбается.

– Что это со мной, док? – прохрипел больной Чистякову. – Будто от дури очистился. Жить стало хотеться. Это от лекарств?

Чистяков отметил, что парень, видимо, вышел из состояния стресса.

– Ты бы поменьше пил и курил всякую дрянь, – сказал он. – Горло-то болит?

– Да так, – парень сильно хрипел, но бодро поднял вверх большой палец.

"Преуменьшение симптомов – от лекарств. Эйфория – от гормонов", – подумал Чистяков, а вслух сказал:

– Хватит веселиться, пора спать.

– Вы как Кашпировский! Всему отделению спать! – улыбнулся парень.

– Работа такая, без этого никуда, – спокойно пояснил Валерий Павлович и вписал снотворное в лист назначений. Сестра тут же отломила кончик ампулы и вколола укол.

– А сами-то вы когда спите? – не унимался больной.

– Молчи, разговаривать тебе вредно. На дежурстве не сплю, давно привык, – сказал Чистяков и потрепал его по руке.

В этот момент в палату вошел одетый, как и полагается для работы, в медицинскую пижаму и халат доктор Ашот Гургенович Оганесян. Чистяков удивился, но его удивление было ничто по сравнению с удивлением бывшего повешенного.

"Все! Опять глюки! – подумал он. – Ни хрена эти доктора не умеют, только напускают на себя ученый вид. Это ж надо, Пушкин в реанимации появился! Хоть опять иди вешайся! Где веревка?"

Но тут его врач стал здороваться с Пушкиным за руку, спрашивать, зачем тот так рано приперся, дома, что ли, нечем заняться? Больной слушал их разговор и не мог понять, мерещится ему все это или происходит на самом деле. А пока он раздумывал, в кровь всосалось довольно сильное лекарство, стало разносить по сосудам туманный сон, и когда доктор Пушкин машинально взял за запястье пациента, чтобы прощупать пульс, больной уже засыпал, и из его отекшей гортани доносилось сильное и сиплое дыхание.