Мать помолчала, еще раз оглядела окно и вновь поправила шторы.
– Нет, я не несчастна. Мне бывает тяжело, когда я понимаю, что впереди нет просвета. Но тогда я вспоминаю, какими хорошенькими вы были маленькими, как мы с вами и с папой ездили в Прибалтику и Ленинград, какими вы были умненькими, как ты замечательно пела, а Леночка рисовала… Папа меня любил. Тогда я была самой благополучной женщиной на свете!
– То есть для тебя, мамочка, вернуться в Брешию было бы счастьем?
– Куда?
– Нет, нет, это я так, вспомнила одну книгу.
Мать задумалась, потом еще раз сказала:
– Я не несчастна. Отец со мной. Ты со мной. Ты хороший доктор. Ты столько раз мне помогала. Что ж, у каждого своя жизнь. Просто надо выполнять свой долг. Я понимаю, что и у тебя жизнь была нелегкой. Нелегко жить с нелюбимым человеком.
– Я тебя очень люблю, мамочка!
– И я тебя тоже! Надо надеяться! Без надежды жизнь кажется совсем бессмысленной.
В комнате громко закричала Леночка, и мать поспешила к ней. Тина прислонилась ухом к двери, чтобы лучше слышать. Не для того, чтобы подслушивать, а чтобы понять.
Леночка кричала яростно, протяжно, нечленораздельно, но Тина угадывала слова не умом, а чувством.
– Опять ты с ней! Ты ее любишь больше меня! Тебе надоело возиться с калекой! Валька прожила свою жизнь, у нее был муж, у нее есть сын, но она никогда ничего не ценила! И теперь она ноет, страдает, кашляет, а попробовала бы полежать тут шестнадцать лет, как я!
Тина прислонилась головой к косяку. Закрыла глаза. Она не могла сердиться на Леночку.
"Надо уходить на частную квартиру, – подумала она. – А чем платить? От мужа ни слуху ни духу, от сына – тоже. Да и бессмысленно ждать от него помощи. В нашей истории он, получается, обиженная сторона. Надо связаться с Ашотом, он снимает квартиру уже много лет. Может подсказать что-нибудь". Но пока она ничего не будет говорить родителям. Надо полежать хоть несколько дней, не надо их волновать. Сегодня тем более надо лежать и чем-нибудь помочь маме. А завтра она должна быть на похоронах.
Тина обратила внимание, что в квартире часто раздаются телефонные звонки. И мать отвечает кому-то очень подробно. Тина спросила об этом.
– А я ведь работаю, – с гордостью пояснила мать. – В центре по продаже бытовой техники. Наш телефон дают в рекламе, мне звонят разные люди, и я объясняю, какой холодильник или стиральную машину лучше купить. Мне так гораздо легче, и деньги не лишние!
"Какая же мамочка у меня молодец! – подумала Тина. – А я вот расклеилась, расквасилась, заболела. Я не должна расслабляться. Впереди еще длинная жизнь. Никто не знает, как она сложится. Вдруг мой муж послезавтра на ком-нибудь женится, и Алеша вернется ко мне. И я должна буду его учить!"
Тут Тина вспомнила сына и заплакала. Пусть он вырос не таким, каким Тина хотела его видеть, но Алеша был ее сыном, и она соскучилась. Скучала по своей заботе о нем, томилась от беспокойства, где он спит, чем питается. Иногда ей казалось, что он простудился и тоже лежит больной, как она, и некому его лечить, или в голову приходили еще какие-нибудь ужасы…
"Хватит, надо поправляться, – решила она. – У меня много дел".
Завтра она должна попрощаться с Валерием Павловичем, поддержать вдову, дочерей и увидеть своих докторов. Потом – поехать в больницу и узнать, что делается там. Действительно ли в отделении начался ремонт? Наконец, она тоже должна написать заявление на отпуск. Кроме того, нужно поговорить с главным врачом и узнать телефон Азарцева. Ей хотелось проведать Аню Большакову. И потом, требовалось снять квартиру.
От всех планов закружилась голова, и Тина с радостью подумала, что хотя бы сегодня она может еще полежать в постели. Но только она собралась лечь, как позвонил Барашков. Они договорились, что он заедет за ней завтра, и только после этого Тина забралась под одеяло и заснула с чистой совестью.
Через неделю бабье лето хоть и с опозданием, но вступило в свои права. День выдался на редкость теплым и мягким. Не хотелось уходить с улицы, заходить в помещение – таким свежим, таким прозрачным казался воздух.
Тина и Барашков одновременно оказались у входа в больницу. Барашков приехал на машине и шел со стоянки, а Тина бежала от троллейбусной остановки мимо магазина-"стекляшки" привычным путем. У стеклянных дверей главного входа в больницу они и столкнулись.
– Странно приходить на работу не к девяти, а к одиннадцати! – заметил Аркадий вместо приветствия.
– Я несу бутылку вина, – ответила Тина, тоже не здороваясь. Последний раз они виделись с Барашковым несколько дней назад на кладбище, но чувство родственной близости между ними, еще более упрочившееся в последние дни, позволило пренебречь правилами этикета. – Сегодня девятый день, надо помянуть! – Они уже шагали вместе по больничному коридору. – Я сделала большую фотографию Валерия Павловича, хочу повесить ее на стену над его столом в ординаторской.
– Ничего пока не получится. Вы сегодня первый день в отделении после болезни – увидите, что у нас творится!
– Ну ремонт. А что еще? – удивилась Тина.
– Да что-то не то! – озабоченно вздохнул Барашков.
Они, не раздеваясь в гардеробе, поднялись по боковой лестнице и вошли к себе.
– Ух ты! – не удержалась и воскликнула Тина. Отделение было не узнать. Белоснежные навесные потолки казались еще белее от света множества вмонтированных в них ламп. На полу красовалась новейшая, самая дорогая испанская плитка, со вкусом уложенная в прекрасный орнамент. Маляры докрашивали стены финской краской, а плотники устанавливали белые пластиковые двери с фигурно вырезанными стеклами. Посреди всего этого великолепия высилась заляпанная краской Тинина пальма – и старая деревянная кадушка, в которой она стояла, по сравнению с немецкими пластиковыми дверями казалась анахронизмом. В палатах бригада строителей меняла окна. Старые шкафы и кровати бесследно исчезли, а все свободное пространство было заставлено коробками с дорогостоящим импортным оборудованием, а в пластиковых чехлах стояла новая мебель. Лишь в ординаторской, которой еще не коснулся ремонт, все оставалось по-прежнему.
– Вот это да! – воскликнула Тина. – Неужели у главного врача проснулась наконец совесть? И он решил, пусть и поздно, потратить на наше отделение деньги? Да уж, лучше поздно, чем никогда!
– Да он даже на похоронах-то не был, – ответил Барашков. – Что, не помните, что он специально, наверное, никому в больнице ничего не сказал, чтобы замять это дело. Ни гражданской панихиды, ни даже простого участия не было, ничего! Сколько человек было на кладбище из больницы? От силы двадцать, да и то, я сказал, много. Наши все, трое хирургов, два терапевта, и все! А вы говорите, совесть у него проснулась. Да у него ее и не было никогда!
– А как же тогда это великолепие объяснить?