— Папа, значит, теперь мы поедем обратно в Нью-Йорк?
Джонни смотрел на отца широко раскрытыми глазами. Мальчик был потрясен — отец только что рассказал ему о том, что происходит в мире. Слово «война» звучало очень здорово, но папа казался настолько мрачным, когда произносил его, что было ясно: речь идет не о забаве.
— Но я еще не хочу уезжать домой. — Джонни во Франции понравилось. Вдруг его охватил страх. — Но если мы поедем, я смогу взять щенка?
— Конечно, ты его возьмешь.
Как раз о щенке-то Ник и не думал. Сидя в комнате Джонни, он думал о его матери. Прошло уже два дня, как она уехала из Канн, а дома так и не появилась. Ник встал и пошел в кабинет. Он специально заехал домой, чтобы сообщить Джонни новости, и не знал, что теперь делать — вернуться в контору? Ник позвонил туда и предупредил — если будет что-то срочное, пусть звонят домой. Хотелось посидеть с сыном, подождать, не сообщат ли чего-то нового. Но пока новостей было мало. Париж с тех пор как объявили войну, вдруг удивительным образом притих. Люди продолжали уезжать в провинцию, но в целом Париж сохранял сдержанность, никакой паники не было.
Хиллари объявилась вечером того же дня, третьего сентября. Зазвонил звонок снаружи, из прихожей донеслись голоса, а мгновение спустя двери библиотеки распахнулись настежь. Вошла Хиллари, сильно загоревшая, со свободно падающими волосами, глаза сверкали на ее лице, как инкрустация из оникса и слоновой кости. На голове соломенная шляпка в тон бежевой хлопчатобумажной накидке от солнца, которую она держала в руках.
— Боже мой, Хил… — Он реагировал так, словно вдруг увидел потерявшееся дитя — то ли прижать к себе, то ли отшлепать?
— Привет, Ник, — она была совершенно спокойна и явно не настроена на теплую встречу.
Он сразу же заметил на ее запястье большой бриллиант, совершенно не подходящий по стилю к ее наряду — об этом новом дорогом подарке любовника Ник не сказал ничего.
— Ну, как вы тут? — жизнерадостно спросила Хиллари. Ник смотрел на нее, и у него появилось ощущение, будто его медленно погружают в воду.
— Франция и Англия сегодня объявили Германии войну — ты понимаешь, что это значит?
— Я слышала об этом. — Хиллари присела на кушетку и невозмутимо поджала под себя ноги.
— Где тебя носило? — Беседа приобретала сюрреалистический и бессвязный характер.
— В Каннах.
— Я имею в виду последние два дня. Я звонил, и мне сказали, что ты выехала из гостиницы.
— Я приехала с друзьями на машине.
— С Филиппом Маркхамом? — Это был какой-то абсурд. Франция в состоянии войны, а он выясняет отношения с женой по поводу ее любовника.
— Ты что, опять за свое? Я думала, с этим мы уже покончили.
— Дело не в этом. Дело в том, что сейчас не время колесить по Франции, пойми ты, ради Христа.
— Ты велел мне вернуться, и вот она я. — Она смотрела на него с неукротимой враждебностью; и ведь ей даже не пришло в голову спросить о сыне. Ник смотрел на жену и все больше убеждался в том, что начинает ненавидеть ее.
— Ты вернулась домой ровно через десять дней после того, как я велел тебе возвращаться немедленно.
— У меня были свои планы, которые я не могла изменить.
— У тебя сын! Началась война!
— Вот я и здесь. Ну и что дальше?
Ник тяжело вздохнул. Он сегодня целый день думал об этом. Он не хотел так поступать, но знал, что это необходимо:
— Хочу отослать вас домой. Если это не будет слишком рискованно.
— Неплохая мысль. — Хиллари улыбнулась — в первый раз с того момента, как вошла в комнату. Они с Филиппом уже все обсудили перед тем, как он вышел из машины у «Георга Пятого». Он сказал, что забирает ее в Нью-Йорк независимо от того, понравится это Нику или нет. А Ник, оказывается, эту проблему уже решил. — И когда же мы едем?
— Этот вопрос выясняется. Сейчас это стало нелегко.
— Следовало позаботиться об этом еще в июне. — Хиллари резко поднялась с места и прошлась по комнате, а затем снова обернулась к Нику. — Похоже, ты слишком застрял в этом бизнесе с фрицами и совсем забыл, какой опасности подвергаешь нас. Ты понимаешь, что на тебе тоже есть доля вины за все? За то, что началась война? Кто знает, как немцы используют сталь, которую у тебя купили?
У Ника оставалось одно утешение — два дня назад он разорвал все контракты с Германией. Пусть его компания понесет значительные убытки, но с Третьим рейхом он больше не будет иметь дел. Ник сожалел только о том, что не сделал этого раньше. И сейчас, глядя в глаза жены, он вспоминал слова, которые на корабле сказала ему Лиана: «Пришло время делать выбор». Да, время пришло, и он сделал выбор, хотя все-таки поздно — теперь ему придется жить с сознанием вины. Но ведь он и помогал, хотя и втайне. Однако помощь вооружающимся Британии, Франции и Польше была слабым утешением. Ведь одновременно с этим он помогал вооружаться и немцам. И Хиллари теперь сыпала ему соль на раны. Он посмотрел на нее с удивлением.
— Хил, за что ты меня так ненавидишь? Она задумалась, а потом пожала плечами.
— Не знаю. — Возможно, потому что ты постоянно напоминаешь мне о том, кем я стала. Ты хотел от меня чего-то такого, что я не в состоянии дать. Ты подавлял меня с первой же нашей встречи. Нашел бы лучше милую школьную учителку, которая нарожала бы тебе воз ребятишек.
— Но я не стремился к этому. Я любил тебя, — сказал он устало и печально. Все кончено между ними.
— А теперь больше не любишь? — Она не могла удержаться и не задать этот вопрос. И узнать ответ. В нем был ключ к свободе.
Он медленно покачал головой.
— Нет, больше не люблю. Так лучше для нас обоих.
Она кивнула:
— Пожалуй. — Затем тяжело вздохнула и направилась к двери. — Я к Джонни. Когда мы едем?
— Как только мне удастся это устроить.
— Ты поедешь с нами, Ник? — Она смотрела на него, ожидая ответа. Он отрицательно покачал головой.
— Нет, мне придется остаться. Но я приеду при первой возможности.
Она кивнула и вышла из комнаты, а он медленно подошел к окну и посмотрел в сад.
В ночь на шестое сентября, в полночь Лиана разогрела Арману легкий ужин и сама присела с мужем. Арман ограничился супом и небольшим кусочком хлеба. Он был слишком измотан после целой вереницы деловых встреч. Из Польши приходили плохие известия, хотя Варшава еще, слава Богу, держалась Судя по тому, что удавалось узнать, ситуация там была критической и поляки встали перед опасностью полного уничтожения. Теперь на лице Армана отражались и годы, и скорбь, и тревога за собственную страну.