В девять часов я вышел из дома, взял велосипед и, яростно крутя педали, помчался по насыпной дороге, а затем — через поле, назад в Кризин. Паучок бежала за мной вприпрыжку, время от времени отбегая в сторону, чтобы покопаться в канаве или погоняться за птицами, порхающими над полем.
Жена хозяина гостиницы наполнила мою корзину свежей едой, а недостающее я купил у бакалейщика. Я поговорил с ними обоими, а также с мистером Джеромом, которого встретил на тихой улочке. Но беседы эти были короткими и несерьезными. Я ничего не сказал им о недавних событиях в особняке Ил-Марш. При свете дня, пускай он и был тусклым и пасмурным, мои нервы успокоились, я набрался решимости и прогнал прочь ночные фантазии. Более того, я обнаружил письмо от Стеллы. Мое сердце наполнилось радостью, когда я читал, как она переживает нашу разлуку и гордится, что мне поручили новые обязанности. Письмо согревало мой карман, когда я ехал обратно через болота к дому, весело насвистывая себе под нос.
Приближалось время ленча, однако я зажег все лампы в доме, поскольку небо оставалось хмурым, дневного света было мало и я не мог работать, даже сидя у окна. Выглянув в окно, я заметил, что облака стали еще более тяжелыми, а дождь усилился, и теперь я едва мог рассмотреть что-либо еще, кроме травы, которая росла по краю водоема. А когда день начал клониться к вечеру, даже она скрылась за дымкой тумана. Мои нервы понемногу сдавали, я уже подумывал о том, чтобы собрать вещи и вернуться в уютный и безопасный город. Я подошел к парадной двери и распахнул ее. И тут же сырость, словно тонкая паутина, облепила мое лицо и одежду. Ветер усилился, он дул с устья реки и пробирал до костей. Паучок пробежала немного вперед, затем остановилась и посмотрела на меня, всем своим видом показывая, что ей не хочется гулять в такую паршивую погоду. Я не видел развалин и стен старого кладбища, находившихся на другой стороне поля, лежавшего передо мной, низкие облака и туман полностью заслонили их. Не видел я и насыпной дороги, но не только из-за тумана, но и вследствие прилива — ее полностью затопило. Теперь вода отступит только поздней ночью. И лишь после этого я смогу вернуться в Кризин-Гиффорд.
Я свистом подозвал собаку, которая с радостью бросилась ко мне, и вернулся к бумагам миссис Драблоу. Пока мне удалось собрать лишь очень тонкую пачку документов и писем, представлявших некоторый интерес, и я решил, что немного отвлекусь и почитаю их перед ужином. На тот момент я умудрился разобрать еще несколько куч бесполезного мусора и с удовольствием взирал на опустевшие коробки и ящики. Однако вид бумаг, которые до сих пор не были просмотрены, нагонял на меня тоску.
Письма из первой пачки, перехваченные узкой фиолетовой лентой, были написаны одной и той же рукой примерно шестьдесят лет назад и датировались между февралем и летом следующего года. Все они отправлены из частного дома в деревне, которая, как я запомнил из карты, находилась милях в двадцати от Кризин-Гиффорда, а позже — из съемного жилья в шотландской провинции неподалеку от Эдинбурга. Каждое из них начиналось со слов «Моя дорогая» или «Дражайшая Элис», а вместо подписи стояло «Дж.», а иногда — «Дженнет». Письма были короткими, простыми и довольно наивными, а история, которую они рассказывали, — трогательной и весьма банальной. Писала молодая женщина, вероятно, родственница миссис Драблоу. Она была не замужем и имела ребенка. Сначала она жила в доме с родителями; позже ее отослали в другое место. Об отце ребенка почти ничего не говорилось. Лишь пару раз она упоминала некоего П.: «П. больше не вернется» и «Я думаю, что П. отправили за границу». В Шотландии она родила сына и писала о нем с необыкновенной нежностью, граничащей с одержимостью. В течение нескольких месяцев писем не поступало, но когда переписка возобновилась, они оказались полны страстного гнева и протеста, а позже — тихой, сдержанной горечи. На женщину оказывали давление, от нее требовали, чтобы она отдала своего ребенка на усыновление, но она отказалась и заявила, что их «не разлучат».
«Он мой. Почему я не имею права на то, что мне принадлежит? Он не уедет к незнакомым людям. Я скорее убью нас обоих, чем позволю этому случиться».
Затем тон писем изменился:
«Что я могу поделать? Я почти беспомощна. Если вы с М. захотите забрать его, я не стану возражать». И еще: «Наверное, так и должно быть».
В конце последнего письма мелким, сбивчивым почерком было написано: «Любите его, заботьтесь о нем как о родном сыне. Но он мой, мой, и никоим образом не ваш. О, простите меня! Мое сердце разрывается. Дж.».
В той же связке я нашел документ, составленный стряпчим. Там говорилось, что Натаниель Пирстон, сын Дженнет Хамфри, усыновлен Морганом Томасом Драблоу, владельцем особняка Ил-Марш, в предместье города Кризин-Гиффорд, и его женой Элис. К документу были прикреплены еще три бумаги. Первой оказалась рекомендация, присланная леди М., проживавшей в Гайд-парк-гейт, на няньку по имени Роуз Джадд.
Я прочитал ее, отложил в сторону и уже собирался развернуть вторую бумагу — сложенный пополам лист, как внезапно вздрогнул от неожиданного звука.
Паучок стояла у двери и глухо рычала, как и прошлой ночью. Я внимательно посмотрел на нее и увидел, что шерсть у нее на загривке встала дыбом. С минуту я сидел, не в силах двинуться от страха. Затем вспомнил о своем решении отыскать призраков особняка Ил-Марш и встретиться с ними лицом к лицу. Я был уверен — по крайней мере испытывал чувство уверенности при свете дня, — чем отчаяннее я буду убегать от подобных явлений, тем яростнее они будут преследовать меня и мою собаку и пытаться нам навредить. Поэтому я отложил бумаги, встал и открыл дверь маленького салона, в котором сидел.
Паучок тут же выскочила из комнаты, словно гналась за зайцем, и взлетела по лестнице, продолжая рычать. Я слышал, как она пробежала по коридору наверху, а затем остановилась. Она стояла у запертой двери. Даже находясь на первом этаже, я слышал странный, слабый, уже знакомый ритмичный звук: тук-тук, пауза, тук-тук, пауза, тук-тук…
Решив непременно проникнуть в ту комнату и выяснить, что это означает, я отправился на кухню, а оттуда — в кладовку. Я надеялся отыскать тяжелый молоток, стамеску или другой инструмент, которым можно было бы взломать дверь, однако ничего не нашел. Тогда я вспомнил, что под навесом, где хранился уголь, я видел деревянный топор. Я открыл дверь черного хода, взял фонарь и вышел из дома.
В сыром воздухе по-прежнему висели изморось и туман, но это был совсем не тот клубящийся туман, который налетел ночью, когда я пытался пройти по насыпной дороге. Однако тьма стояла кромешная — ни луны, ни звезд, и я с трудом добрался до навеса, несмотря на зажженный фонарь.
Когда я наконец отыскал топор и направился назад к дому, то услыхал шум, который был таким громким, словно его источник находился всего в нескольких ярдах от дома, поэтому я повернул и, вместо того чтобы войти вовнутрь, поспешил к парадной двери, намереваясь встретить посетителя.
Очутившись на посыпанной гравием тропинке, я посветил фонарем в сторону насыпной дороги. Оттуда доносились стук лошадиных копыт, грохот колес и поскрипывание повозки, подъезжающей к дому. Но я ничего не увидел. Потом все понял и закричал. Не было никакого посетителя, по крайней мере реального, живого человека. Это был не Кеквик. Теперь источник звука изменил направление — лошадь с повозкой съехала с дороги и направилась к болоту.