Удивительно, какие мысли могут приходить в голову у одра умирающей женщины. Истинно сказано — мозг не имеет стыда.
Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже ушел от нее, как уходила и придуманная жизнь. Бессмысленно и страшно — молодая женщина, генетически созданная, ну не для любви, может быть, утверждать не берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком сарайчике, в ненавидимом ею городе ради совершенно бессмысленной идеи.
Польский я знал плохо, да и говорила она быстро и бессвязно, так что понять в ее предсмертных словах почти ничего не смог.
Я ведь даже не знаю о ней ничего, кроме имени и фамилии. Кто она на самом деле, сколько ей лет. Вряд ли и тридцать исполнилось.
…Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть, и еще более старого врача, Ванда уже умерла. Слишком, по-моему, быстро. Но зато легко, в забытьи.
Врач профессионально поднял ей веки, опустил, вздохнул, изобразив сдержанную скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне приходится. Вдруг — жена или сестра.
— Да-с, ну что же… Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил. Вскрытие покажет, но… — он развел руками. — А что у вас?
Моя рана его, очевидно, обрадовала. Здесь он мог проявить свои способности, не неся никакой последующей ответственности.
Хотя выглядела она откровенно погано. На мой непросвещенный, но заинтересованный взгляд. Ржавый перекрученный осколок металла разворотил икру так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела.
— Заживет. Недели через две непременно заживет, — приговаривал он, закончив ковыряться в ране, без всякой анастезии надергав оттуда массу всякой дряни, включая обрывки металла, чешуйки ржавчины, лоскуты от брюк и кожаных краг. При экзекуции я громко шипел сквозь зубы, а иногда даже и вскрикивал.
— Может быть, вам морфия уколоть? — поинтересовался врач, на что я замычал, отрицательно мотая головой, дотянулся до фляжки и допил коньяк до конца, пусть и было там не более ста граммов.
— Ну, вы молодец. Фронтовик, наверное? — сказал он, густо засыпая поле своей варварской деятельности отвратительно воняющим порошком йодоформа. — Полежать придется, само собой, перевязки через день, усиленное питание… Коньяк не возбраняется, в меру потребности. Если желаете, могу продолжить вас пользовать. Вы далеко проживаете?
— Далековато. Так что уж простите великодушно…
— Ничего, ничего, случай не сложный. Любой фельдшер справится… — То, что нам не придется более встречаться, врача обрадовало еще больше. — Тогда я пойду, с вашего позволения, — он посмотрел на часы. — Четвертый час уже, а у меня с утра визиты… — и кашлянул смущенно.
Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские червонцы. За вызов на дом и перевязку многовато, конечно, хватило бы и десятой части этой суммы, здешний трудящийся на такие деньги полгода проживет, да мне-то чего скупиться? Я их не зарабатывал.
Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся.
Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив.
— Ну и что мы с вами будем делать? — поинтересовался он, выразительно посмотрев на мой раскрытый портсигар.
Прикурив и похвалив, как здесь водится, мою папиросу, он взял небрежно брошенный мной на скамейку автомат, повертел в руках, рассматривая.
— Понапридумывали… Бьет хоть хорошо?
— Получше «маузера», похуже винтовки. Тридцать патронов, на сто метров попасть в человека можно…
— Вот-вот. Легко это у вас.
— Да как будто у вас труднее получалось…
— Тоже правильно. Я-то в настоящих войнах не участвовал, на турецкую не успел, на японскую опоздал, так что в людей, слава богу, стрелять не пришлось, а учиться учился. Не только стрелять, а и палашом рубить, и пикой колоть…
— Знаете, я сейчас уйду, но не найдется ли у вас какой-то старой шинели, например? Я поменяю ее на свою кожанку, она очень хорошая, а могу еще и деньгами добавить… В шинели за рядового проще сойти, а с рядового какой спрос, глядишь, и доберусь до дому.
— Идти далеко ли?
— На Столешников…
— Может, и дойдете. Однако мне кажется, что положение на улицах с каждым часом будет осложняться. Поверьте моему опыту. Пять лет гражданских войн — это кое-что. Куда там Великой французской революции…
Старик, как принято в этом возрасте, вдруг замолчал, посидел, пыхая папироской, посмотрел на меня со странной смесью удивления и сочувствия.
— Поищем, а что же? Поищем. Генеральская шинель с красными отворотами вам, наверное, не подойдет, а другая… Где-то была старая, наверное, молью траченная, так вам это неважно… Главное, рост у нас с вами почти одинаковый, слишком нелепо выглядеть не будет.
Он ушел, на какое-то время оставив меня наедине с телом Ванды. Я не мог спокойно смотреть на ее профиль, отчетливо просвечивающий сквозь тонкую простыню. Все время казалось, что она вдруг шевельнется и начнет вставать со своего ложа. Слишком быстро все произошло, слишком недавно она была живой, не желавшей умирать и вдруг сделавшей это. Просто так, без всякого усилия.
— Вот, возьмите. — Старик вошел, неся через руку отнюдь не шинель, а темное, тоже старое пальто, пахнущее табаком, и какой-то нелепый котелок.
— Я тут подумал — шинель, зачем шинель? Вас любой просто так подстрелит. Ночь, человек, похожий на военного, пусть и мало похожий, — старик лукаво улыбнулся. — Что ж и делать, как в него не стрельнуть, хотя бы от скуки? А в штатского, да издали на юродивого смахивающего, зачем стрелять? Костылек еще возьмете… Пока подойдут, пока спросят… Документы у вас какие-нибудь есть?
— Какие-нибудь есть, — ответил я, удивляясь мудрости статского советника. Как его зовут, я так и не спросил. И он меня не спросил. Наверное — правильно. К чему? Встретились — разошлись, а знание имени вроде бы к чему-то и обязывает.
— А вы ведь не русский, милостивый государь, так ведь? — Он снова хитровато прищурился.
— Отчего вдруг такая мысль?
— Да вы и не отвечайте, мне и вашего вопроса достаточно. Я ведь, думаете, по какому ведомству действительный статский? По судебному, милейший, по судебному. В юности мне казалось, что я похож на Андрея Болконского, а оказалось — на Порфирия Петровича… Может, и обидно немного, да что сделаешь? Не мы решаем, за нас решают… Только вы меня не отвлекайте — ответьте, раз уж пришлось, — из каких вы краев к нам залетели?
Не помню, что за писатель, причем этого, XX века, употребил термин, великолепно подходящий к моему собеседнику: «Обоюдный старичок». Вот уж именно…
— Не понимаю, чем я вас заинтриговал, только русский я, стопроцентно.
— Этим и заинтриговали. Говорите по-русски, да не по-нашему. Не знаю, где языку учились, а за час нашего знакомства столько неизвестных мне оборотов употребили, столько раз ударения неправильно ставили и, главное — думаете не так. Очень быстро в уме переводите, не знаю, с какого языка на русский, но — «сапиенте сат». Это вы хоть поняли?