Возможно, так же подумал и Овчаров.
— Они там любят всякие фокусы, — продолжал Григорий, — то на мои показания ссылаться вздумают, то даже и протокол допроса предъявят. Не верь. Ничему. Я живым сдаваться не собираюсь ни в коем разе и вообще завтра из Москвы собираюсь исчезнуть. Надолго.
— Ты, по-моему, не о том говоришь. Как и что на Лубянке делают, я и без тебя знаю. Не только газету «Правда» читаем. Оттого нас — загранработников под особым присмотром держат. И обойтись без нас невозможно, и невыносимо им знать, что имеются люди, от ежедневного воздействия их пропаганды свободные. Старик Литвинов нас защищает как может, а все равно половину полпредов уже пересажали. Вызывают в Москву, кого для нового назначения, кого якобы в отпуск — и аллес.
Овчаров длинно и тоскливо выругался, помянув и вождя народов, и три основы, и три составные части марксизма. Хотя на флоте и не служил, но, в отличие от простонародья, не только тремя известными словами владел. Что до семнадцатого года не в последнюю очередь отличало аристократа от хама.
— Вот и я о том же. Все, понимаешь, хорошо. Но, кроме простого понимания, еще и делать что-то надо.
— А что? — с интересом спросил Виктор.
— Как кому. Твои, например, коллеги выбор делали разный. Кое-кто в Москву по вызову не вернулся, еще некоторые. Фамилии напомнить?
Машина в это время уже подъезжала к Смоленской площади.
— Выпить у тебя найдется? — спросил Виктор.
— Откуда? Я эту машину на время позаимствовал, скоро вернуть надо, а об этом товаре и речи не было.
— Ладно, сейчас, притормози вон там…
Шестаков остановил машину возле съезда к одному узкому и темному переулку. Справа от главной магистрали.
«Проточный» — прочитал Шестаков на табличке, и сразу ему вспомнились две темы — одна из Эренбурга 20-х годов, вторая — послевоенная. И тут же обычная мысль — какая послевоенная, после какой войны, откуда?
Овчаров исчез минут на пять и вернулся уже с бутылкой водки в руках, да вдобавок имел с собой завернутый в обрывок газеты соленый огурец.
— Нет, ты меня утомил сегодня до предела, — сказал он, снова откидываясь на вельветовую спинку сиденья. — Стакана тоже нет? Из горлышка будем. — И тут же громко глотнул, каким-то уж слишком отработанным движением сорвав засургученный картонный колпачок. — Поддержишь?
— Без вопросов. — Шестаков, хотя до последнего времени не употреблял водку из горлышка, не было такой необходимости, лихо отхлебнул, не поперхнувшись.
Очевидно, от многодневного напряжения голову сразу повело легким кружением и теплым туманом заполнился мозг.
— Езжай, Гриша, по всему Кольцу на второй круг. Мне спешить некуда, поговорим, покурим, еще выпьем, глядишь, до чего-нибудь додумаемся… — сказал повеселевший Виктор, сбросивший уже пальто на спинку сиденья и вообще почувствовавший некоторое, безусловно, навеянное алкоголем расслабление, короткое, чреватое грядущей депрессией, освобождение от психологических оков режима.
Шестакову спешить было куда, но часы на отделанном красным деревом приборном щитке показывали только две минуты второго, и кое-какое время он Витюше мог уделить.
Он не имел оснований надеяться, что дружеские чувства, как бы сильны они ни были, заставят Овчарова отказаться от коммунистических убеждений (если они у него были), от карьеры, свободы, а то и жизни, наконец.
Уж больно это понятие — дружба — неосязаемый чувствами звук. В старой жизни, да, там понятия дружбы, дворянской чести кое-чего стоили. Ради них люди выходили к барьеру, бывало — и на эшафот. А сейчас… Но ведь и сомневаться в искренности Виктора он оснований не имел.
— Ты сам-то свое будущее как видишь? В конторе останешься или за рубеж направят все же? — спросил нарком.
— Обещают. Уже все документы выправил. Если все нормально сложится, через пару недель должен отъехать. Кстати — я со вчерашнего дня по тарифной сетке — первый секретарь.
— Это что же у вас значит?
— По-армейски взять — примерно комбриг. Или же применительно к петровской «Табели о рангах» — статский советник.
— Поздравляю. И ты в генеральские чины вышел. А от тебя мне сейчас одно требуется — по своим дипломатическим каналам переправить в Бельгию письмишко. Конверт с практически пустым бланком…
— Какого содержания? — насторожился Виктор, будто и не пил только что и разговора никакого не было.
— Точно того же, что уже десять раз через вас проходили. Специальный бланк моего наркомата, обычные реквизиты, несколько шифрованных фраз и наборов цифр. Поскольку ты обо мне ничего плохого не слышал, никаких дополнительных инструкций не получал, сделаем вид, что конверт этот поступил к вам, ну, пятого, шестого, даже седьмого. То есть письмо ушло от нас раньше, чем меня навестили «товарищи». О чем ты, безусловно, и понятия не имеешь.
— И что?
— Мне непременно нужно, чтобы пакет по дипломатическим каналам поступил по указанному адресу определенному лицу. Как можно скорее. Теоретически это как может выглядеть?
Овчаров задумался на краткий миг.
— Если сейчас дашь мне пакет, то… Диппочта у нас пойдет в среду… В пятницу окажется в Берлине, это самый короткий путь. Ну, думаю, в воскресенье-понедельник ее твой контрагент получит.
— Годится.
— Так давай…
— А вот увы. Давать-то нечего пока. Я же не знал, встречу ли тебя и как оно все получится. Если ты согласен, письмо получишь завтра утром. По дороге на работу. Годится?
— Договорились же…
Но что-то Шестакова мучило и томило. То ли он Виктору до конца не верил, то ли все больше опасался окружающего мира, враждебного до невозможности. Сравнить это можно было только с тем, что он испытывал в военные времена, на том же форте «Павел», кстати.
Горит тротил вроде бы спокойным дымным пламенем, и не угадаешь, когда точка плавления перейдет в точку взрыва. И уж тогда…
Овчаров еще выпил, причем выпил солидно, заглотнув граммов полтораста за один раз. И неудивительно. Человек, можно сказать, в одночасье менял всю свою жизненную линию. Там тебе Париж, а здесь, может быть, за углом — лубянские подвалы. И что прикажете делать? Исключительно из-за дружеских чувств на плаху отправляться? Не каждому дано, и в любом случае — не без душевных терзаний.
С другой же стороны — если прямо сейчас чекисты не схватят, так и риска почти никакого. Сунуть письмишко в огромную кучу таких же точно — и все. Зато потом…
— А вот знаешь, Гриша, если честно сказать? Я уже сто раз прикидывал: если взять и самому в невозвращенцы податься? Ну что за беда? Что теряю?
Зарплату, паек, положение. Родину, если угодно возвышенно выразиться. А что такое теперь — Родина? Мать она или все же мачеха? Почему при царе выехать на год-другой за границу — норма, были бы деньги, а сейчас — страшнейшее преступление? Ты это сам понимаешь?