Сегодня Шульгин продолжал удивлять Новикова. Не сейчас ведь придумал он все свои неординарные доводы, не один день должен был размышлять, поскольку ранее мало интересовался этими вопросами.
Если… Если это не очередное проявление его вновь обретенной суперинтуиции.
Ничего существенного друзья Шульгину не возразили. Поскольку главное им было сделано – трагедия плавно перетекала в фарс. Вдобавок совместными усилиями Олега они довели до кондиции, в которой он становился тих и благодушен. Берестин, тоже довольно-таки навеселе, подсел к нему и стал объяснять, что вообще зря он спорит и принимает все близко к сердцу, потому как все ерунда.
– Ты же пойми, все уже случилось. И война кончилась, и дедушка твой победил, и даже развитой социализм построил, если, конечно, жив, прошу прощения… А раз так, какое тебе дело, чем здесь эта война кончится? Раз красные, раз белые, а потом что-нибудь еще придумаем, ну, пусть Махно победит… – И дальше, повторяясь и путаясь, начал рассуждать, что вот в роли Маркова, вернее, через память Маркова, или нет, как-то еще по-другому, но он уже один раз брал Перекоп с той стороны и теперь считает только справедливым, если ему дадут с противоположной стороны Перекоп отстоять…
Новиков наклонился к Воронцову и, стараясь не привлекать общего внимания, шепнул:
– Знаешь, капитан, хорошо бы Наталья намекнула Лариске – пусть забирает Олега и устроит ему «ночь любви»… Пить ему хватит, а так пусть отвлечется и завтра целый день спит. А впредь мы не позволим ему забивать себе голову ненужными мечтаниями…
– Сделаем, – подмигнул Дмитрий, – все, что требуется, и многое сверх того… Это ты правильно придумал!
– А то! Лариска, на мой взгляд, если всерьез за него возьмется… Особенно, если ей самой предварительно кассетку поинтереснее подсунуть, чтобы растормозилась…
– Да они и без допинга в полном порядке, смотри, как глаза сверкают…
К ним подошла Наташа, от ее ревнивого внимания не укрылась странная, по ее мнению, конфиденция друзей-соперников. Воронцов тут же пересказал ей их мужской замысел открытым текстом.
Наталья Андреевна (у нее очень четко прослеживались переходы, когда она просто Наташа, а когда с отчеством) чопорно поджала губы, но не сдержалась, прыснула, чуть закрасневшись.
– Пошляки вы, господа офицеры. Чем всякие глупости придумывать, приглашайте дам танцевать. Прочее же – не ваша забота…
«…Сбросив так долго угнетавшую меня моральную тяжесть, потому что, так или иначе, а томительное ожидание и недоумение закончилось, я устроился в уютном уголке за роялем. С бокалом коктейля собственного изготовления и изобретения под названием „Тридцать два румба“ – виски, два сорта вермута, шартрез, апельсиновый сок, маслина и много льда.
Народ, не хуже меня расслабляющийся, счастливый по той же самой причине, самозабвенно сливался в объятиях под рыдания саксофонов и прочих томно звучащих инструментов. Небольшая пологая качка придавала этому делу дополнительный шарм. Берестин раз за разом приглашал Ирину, а я, глуповато улыбаясь, только добродушно кивал. Я всех сейчас любил, а Алексею вдобавок сочувствовал.
Лукулл, испытывающий муки Тантала, – это же ужас что такое!
Ну пусть подержит ее за талию, поуплывает от запаха ее волос и духов. Я же все-все понимаю! Тем более что недолго ему монашествовать…
…Уже совсем потом, под утро, Ирина села на край постели, вернувшись из ванной, отняла книгу, что я пытался читать, и уставилась на меня посверкивающими отраженным светом ночника глазами.
– Жестоко ты поступил. Я тебе сколько раз намекнуть пыталась – отвлеки его, хоть раз меня пригласи, пусть он с кем-нибудь еще потанцует. Я же чувствовала его состояние. Садист ты какой-то…
– А-а, брось! От меня не убудет, от тебя тем более, а парень хоть чуть взбодрился. Ты же ему ничего не обещала, надеюсь? А танцевать с симпатичной ему дамой каждый имеет право…
– Ничего ты не понимаешь…
– Слушай, кто из нас мужик? Вот и позволь мне судить, что лучше, что хуже. В Стамбул приплывем, в бордель сходит, разрядится.
– Не говори гадостей, противно слушать…
– Виноват, но такова жизнь, дорогая. Спи лучше, пока не поссорились.
И утром я тоже встал с ощущением, давно не испытываемым – через лобовые иллюминаторы каюты (я выбрал себе место в передней части надстройки, чтобы всегда смотреть по курсу) засвечивало раннее солнце. Отодвинув шторку, увидел бесконечную вереницу примерно трехбалльных волн, в которые врезался высокий полубак, и прямо-таки подсознанием ощутил недалекие уже скалы Гибралтара.
У Геркулесовых столбов
Лежит моя дорога,
У Геркулесовых столбов,
Где плавал Одиссей…
Стоя перед зеркалом, только что сбрив несколько надоевшую бороду, я как бы после долгой разлуки рассматривал свое полузабытое лицо. Вопреки опасениям, вид был еще ничего себе. Надо только подольше посидеть на палубе, под солнцем, убрать болезненную белизну подбородка.
Впереди совсем новая жизнь, к которой придется еще приспосабливаться. Но и это должно быть приятно. В общем, трудно передать владевшие мной тогда чувства. Не знаю, может быть, они походили на то, что испытывал в свое время Буковский, – из тюремного карцера, без перехода, в свободный мир, да не так просто, где ты сам по себе, а туда, где ты сразу герой и историческая личность. И снова у меня в голове как-то одномоментно возникла картина предстоящей жизни с ее радостями, а если и сложностями, то все равно приятными и интересными…
Предстоящее требовало пройти процесс новой самоидентификации. Обрести новый имидж. И я его нашел.
На «солнечной» палубе – не в смысле, что она освещалась солнцем, хотя и это тоже, но просто так называется крыша самой верхней на корабле надстройки – я встретил прогуливающегося Шульгина.
Сашка был хорош! Очевидно, он тоже задумался о своем предстоящем существовании.
Облаченный в белый костюм с жилеткой, белые кожаные туфли на пуговицах, в стетсоновской шляпе и с тростью, он выглядел этаким Чеховым, Антоном Павловичем, излеченным от чахотки и вместо Сахалина побывавшим на каторге Новой Каледонии. Где климат лучше.
Приветствовав меня небрежным кивком, он счел нужным заметить:
– Свой путь земной пройдя до половины, я решил, что пора приобретать ПРИВЫЧКИ! Для начала – ни капли спиртного до захода солнца, ежедневно – свежее белье и рубашки, и никакого металла, кроме золота…
В подтверждение этих слов он продемонстрировал мне массивный, как кистень, брегет с репетицией, пригодную для удержания бультерьера цепь поперек пуза и перстень с бриллиантом каратов в десять.