В моей России победили (не с таким уж большим перевесом) большевики, в твоей – наоборот, но тоже все это произошло на самой грани вероятности.
Однако потенциал нереализованных желаний и воль моих соотечественников, сознательно или инстинктивно не приемлющих советский социализм, накапливался в цепях и узлах гиперкомпьютера, как количество телефонных звонков при интерактивном голосовании. При этом сила тока эмоций, не приемлющих социалистическую, а теперь уже и обычную, буржуазную демократию, намного превосходит эмоциональный фон болота.
Их мысли и чувства гораздо отрефлектированнее, базируются на какой-никакой, но теоретической, доказательной базе. Их подкрепляют ностальгия по серебряному веку, сохраняющая хождение и авторитет дореволюционная литература и книги эмигрантов первой волны, писания нынешних политологов и фантастов. Плюс к этому – настроения обитателей некоторых других реальностей…
И вот за счет всего этого принято решение – фиксировать в качестве единственной – вашу. Малоустойчивую по сути, но наиболее, как бы это сказать, гуманистическую и комфортную. Один из наших философов заявил – в случае чего следует выбирать по этическому, а не какому-либо иному принципу.
А чтобы ваша реальность выжила, необходимо расстыковать миры. Отсечь инфильтрацию чуждых воль в узлы компьютера, содержащие матрицу России-2. Как раз это и порождает вашу нынешнюю нестабильность. Сделаем это – и заживем!
Оптимизм и энтузиазм Вадима удивлял. Впрочем, там для них это, возможно, норма. Эпохи бурных исторических событий всегда сопровождаются повышенным эмоциональным фоном.
– Заживем? Ты и твои… ладно, не хозяева, компаньоны, собираетесь жить у нас? А остальные? Сколько у вас там населения?
– В России – сто сорок пять миллионов.
Да, подумал Ляхов, у нас почти четыреста, и то пустовато. Пожили, повоевали соотечественники.
– Всего на Земле?
– Шесть миллиардов с чем-то…
– И что же с ними со всеми будет?
Вадим посмотрел на него недоуменно.
– Тебе – какая разница? Лично я – понятия не имею. Ты вот знаешь, что случилось с людьми, которые могли бы жить, не родись Петр Первый, не открой Колумб Америки, победи в войне Гитлер, а не Сталин? Мы – расстыкуемся, и все. Перейдем с корабля на корабль. Один поплыл основывать США, другой – Бразилию.
– Но ведь, – никак не мог подобрать Ляхов нужные, уместные слова, – если все – правда, твой мир просто исчезнет, со всем твоим прошлым, родителями, родственниками, друзьями. Они как бы умрут. Все!
– Во-первых – не факт. Где-то он существовать все равно будет. А если точно так же исчезнет все?! Сообрази, это не выбор: либо то, либо другое, это – аннигиляция. Ни того, ни другого! Совсем иной уровень принятия решений. Это американцы в сорок пятом выбирали, что бомбить – Хиросиму или Киото, кому жить, кому умереть. Эмигранты выбирали – остаться в Совдепии или бежать в Париж. Это, я понимаю, выбор. А у нас выбор – расстрел или повешение!
Ляхов не мог согласиться с такой логикой, но и возразить ему было нечего. Информации не хватало. И того самого энтузиазма, с которым многомиллионные массы людей могли пять лет Гражданской войны голодать, холодать, ходить в штыковые атаки. Кончился этот энтузиазм. Теперь почти каждый предпочитает думать: «А зачем это нужно лично мне?»
Он только спросил:
– А если на самом деле существуют те, другие, которые желают фиксации исходной реальности? Почему ты не на их стороне? Они хоть сохранят привычный тебе мир, твой настоящий, а не вероятностный народ… А отстыкуют пусть нас, которых для вас тоже никогда наяву и не было.
Вадим уже откровенно веселился, причем веселился зло. Вывел его из себя беззубый гуманизм аналога, которого не клевал жареный петух.
– Во-первых, ни одним фактом, что некто собирается сохранить именно мою реальность, я не располагаю. Вдруг это вообще сторонники коммунизма по Троцкому или всемирной гитлеровской диктатуры? Во-вторых, даже если борются с вами (да-да, с вами, я тут только волонтер!) защитники моего мира и победят они, тем же манером исчезнут не шесть миллиардов наших, а десять миллиардов ваших! То есть ценой моего патриотизма и любви к родителям станет исчезновение лишних четырех миллиардов?
Ты готов на такой размен?
Работа Тарханову досталась привычная. Чтобы без нужды не расширять круга посвященных, допрашивать пленного террориста Чекменев приказал ему лично, с помощью Максима Бубнова, естественно.
Аппаратура для допроса, под названием «веримейд», была на ходу, неоднократно испытана и проверена в деле, гарантировала безопасность для здоровья испытуемого в отличие от иных, механических и фармакологических способов ведения дознания, а также и абсолютную достоверность получаемых сведений.
Врачи Центра за минувшую ночь сделали все возможное и даже кое-что сверх того. Самого Великого князя (избави, конечно, бог) вряд ли лечили бы с большим тщанием. Вслед за хирургом уездной больницы, оказавшим вполне квалифицированную, в пределах своих возможностей, помощь, обработавшим сквозные раны и исполнившим требуемые противошоковые процедуры, пациенту провели самый современный комплекс интенсивной терапии, на перебитую большеберцовую кость наложили компрессионную шину, и к десяти часам утра он выглядел вполне прилично.
Ведущий врач, хорошо знакомый с Бубновым, сообщил, что противопоказаний для устного допроса не видит.
– Только… Ну, вы сами понимаете, коллега, скажите там, чтобы никакой лишней химии. Мы его таким коктейлем накачали, что синергизм может получиться абсолютно непредсказуемый. А оно вам надо?
Максим заверил, что ничего подобного не допустит.
По ранее отработанному сценарию Тарханов изображал врача-специалиста, а Бубнов – фельдшера, приставленного к диагностической аппаратуре.
В палату вкатили усовершенствованный и миниатюризированный вариант «веримейда», похожий на обычный гибрид кардиографа с энцефалографом. Теперь не требовалось пристегивать пациента к массивному креслу, больше похожему своими клеммами и колпаком на электрический стул.
Пока Максим возился с проводами, манжетками и присосками, отлаживал положение стрелок на циферблатах и кривых на экранах, Тарханов вел рутинный опрос пациента. Где и как болит, не тошнит ли, не давит в области сердца, как спалось, был ли стул и прочее, не страдает ли провалами памяти.
Занимаясь своей, якобы привычной и поднадоевшей работой, он цепко изучал его внешность, мимику, моторику движений.
Возраст – лет сорок. Внешность – стандартная. То есть черты лица в общем-то правильные, но ничего примечательного ни в ту, ни в другую сторону. В смысле – не вызывает эмоционального отклика. Вроде одного из дюжины чиновников 9 – 10-го класса [72] в губернском присутствии, которых пересади за столами по-другому, и через минуту разницы не заметишь. Особенно если они будут в вицмундирах.