Отзываясь птице, застучал в деревянный ящик старый вурдалак. Века четыре назад он проглотил перстень Афины и превратился в черепаху. Со временем вурдалак так привык быть черепахой, что и сам теперь путался: кто он – черепаха, бывшая когда-то вурдалаком, или вурдалак, которому приснилось, что он был черепахой.
– Что это? – испуганно спросила Таня.
– Почуяли что-то зверушки… – шепотом ответил Ванька, и тут многобашенная громада Тибидохса вдруг сотряслась. Запрыгало пламя в камине. С потолка посыпались мелкие камни. Таня присела, защищая голову. Грохот уже стихал. Древняя магия надежно хранила школу волшебства от обрушения.
Тарарах заворочался на шкуре и, не открывая глаз, с досадой сказал:
– И чего им на месте не сидится?
– Кому?
– Котт, Гиетт и Бриарей вернулись вчера вечером.
– Титаны?
– Ну можно и так сказать. Все же я предпочитаю слово «гекатонхейры». У каждого по сто рук, по пятьдесят голов и немерено силушки. Нервничают ребятки, вот школа и ходит ходуном. И ведь не поймешь, чего они вообще сюда притащились. Тесно им в подвалах – не развернешься.
– А если спросить? – предложила Таня.
– Спроси! Дело хорошее! – охотно согласился Тарарах, придвигаясь ближе к камину.
– А что? Не говорят?
– Думаешь, к ним так просто сунуться? Иди сбегай к солнцу – зачерпни ведро газа! Все сто пятьдесят голов кричат разом, ни бельмеса не понять, сразу глохнешь… – Тарарах зевнул и заснул окончательно.
На его темных волосах, обильно смазанных жиром, объединились два пламени – мерцание огня и сияние метавшейся жар-птицы.
* * *
Спала Таня мало. Недаром выживание преподавали у них старые боевые магусы. Когда отдыхаешь в мягкой постели, тепло укутанный, – не восстановишься и за девять часов. Будешь шататься вялый и сонный, с мешками под глазами и никогда не спрыгнешь с Кофейникуса возбуждалуса. Зато на голой земле или на полу при открытых окнах тело быстро становится бодрым. Где-то под утро, часам к трем, неудобство от холода и жесткости перебарывает усталость, и ты снова свежий как огурчик. Главная премудрость – не застудить поясницу, но это мелочи. На это есть легкие одеяла, особые согревающие заклинания и пояса из собачьей шерсти.
Ровно в половину четвертого Таня выскользнула из комнаты. Кровать Гробыни была уже пуста. Уходя, Склепова не удержалась от дружеской проказы и подложила к Пипе под одеяло скелет Дырь Тонианно, заботливо укрыв их одним одеялом. Мушкетер довольно скалился и с нетерпением ожидал, пока дочка дяди Германа проснется. В зубах у него была роза.
Полетные заклинания в стенах школы волшебства были блокированы. Да Таню и не тянуло на контрабас после опыта вчерашнего перелета. Она бесшумно выскользнула за ворота и прокралась по мосту мимо дремлющего Пельменника.
Посреди заросшего тибидохского пруда лежал небольшой остров, плоский, как тарелка. В пруду квавали лягушки, добрая половина которых являлась необратимо заколдованными царевнами – результат неудачного средневекового эксперимента Великой Зуби по трансформации особ королевской крови в земноводных.
Вечерами царевны выползали на кувшинки, вспоминали былые времена и ссорились из-за комаров с настоящими лягушками. Большинство из них, устав ждать царевичей, давно состояли в прочных лягушачьих браках и имели многочисленное, но, увы, неговорящее потомство.
На острове, густо заросшем камышом, сидела русалка Милюля и дулась на Поклепа, который не отпустил ее в туристический тур на Магические Багамы. Сам Поклеп Поклепыч прохаживался по берегу на порядочном отдалении от острова и притворялся, что ему все равно.
Кричать с берега на остров и с острова на берег было далеко, поэтому между влюбленными летали Недолеченная Дама и поручик Ржевский и служили им чем-то вроде бесплатного телеграфа.
– Она погрузила меня в пучину страданий, но я ее прощаю! – говорил Поклеп Недолеченной Даме. Дама от горести шла рябью и, стеная, устремлялась над водами пруда к поручику Ржевскому, который ожидал ее в камышах у острова.
– Вольдемар, потрудитесь передать! – стонала она, кривясь от мигрени. – Это так душещипательно! Она погрузила его в пучину! Швырнула! Растоптала!
– Кого?
– Как вы не понимаете, Вольдемар? У вас не сердце, а мозоль! Этого чудесного, хотя и невзрачного внешне человека! Ступайте к ней, Вольдемар, и будьте мужчиной! На вас вся надежда!
Пытаясь запомнить, Ржевский чесал лоб, поправлял в спине двенадцать ножей и решительно направлялся к Милюле:
– Эй ты, рыба! Сюда слушай! Поклеп, короче, из-за тебя куда-то там погрузился! Топиться, короче, идет!
– Где топиться?
– А я почем знаю? В болоте небось! Нормальный непьющий мужик, не хило, да? А ты если не перестанешь выпендриваться – тоже туда улетишь!
Милюля фыркала с тем расчетом, чтобы слышно было на берегу.
– Таких жмотов, как он, болото не затягивает. Болоту противно!
Ржевский честно напрягал свои полупрозрачные извилины и летел к Недолеченной Даме. Та, волнуясь, ожидала его на середине пруда.
– Ну как, Вольдемар?
– Подробностей не помню. Ботва какая-то! Она то хохочет, то рыдает. Чего-то там про «болото» и «противно», – сообщал он.
Недолеченная Дама хватала его за руки.
– Вы сокровище, Вольдемар! Вы не поручик больше, даже не майор, вы фельдмаршал моего сердца! Вы совершили невозможное!
И она спешила к Поклепу.
– Она раскаялась! Она сама себе противна! Она рыдает в голос! Говорит: без тебя ее душа – болото!
Поклеп розовел от счастья, но тотчас спохватывался и натягивал на лицо равнодушие. В конце концов, он был великий завуч великой школы, а Дама всего лишь призрак, да еще и недолеченный.
– Хм… что ж, я рад… она должна понять, что основа всякого совместного быта – жизнь по средствам. Тут надо, чтобы все было гармонично. Когда один зарабатывает, а другой тратит – это диспропорция, гм… – бубнил он, а сам едва не прыгал от счастья.
Ухватив интересное словцо, Недолеченная Дама мчалась к своему верному поручику.
– Диспропорция! – кричала она, роняя в пруд зонтик. Зонтик, тоже призрачный, уходил на дно без всплеска.
Ржевский морщился.
– Это еще кто? У нас в полку так не ругались!
– Ну, это когда что-то к чему-то не подходит. Ну там маленькая голова – большие ноги. Или глаза слишком большие! – поясняла Дама.
Поручик направлялся к Милюле. Русалка ждала его, аккуратно давя на прекрасной бледной руке комаров. Она делала это пальчиком, очень осторожно, так что комар абсолютно целый просто заваливался набок, как воин, которому пуля попала в сердце.
– Он говорит: ты типа это… ну, в общем, лучше тебе этого не слышать!.. – смущался Ржевский.