Он встал, подбросил в камин дров и долго стоял, глядя на огонь. Когда он возобновил рассказ, голос его звучал печально:
В реальной жизни счастливый конец довольно большая редкость. Мартину стало стыдно за свой поступок. Уезжая, он ещё раз повторил своё обещание помочь в будущем. А будущее означало встречу с Ванессой, которую он сразу полюбил и которую, как он понял, будет любить всю жизнь. Остальное ты знаешь. Я думаю, что Элен никогда не переставала любить отца. Я помню, как светились её глаза, когда он приезжал сюда повидаться со мной, как она жадно ловила каждое его слово. Но она никогда не испытывала к нему обиды'. У неё был я, её сын, и у неё была любимая работа. Этого ей было достаточно.
Достаточно? Неужели он сам в это верит? Может быть, пример его матери и её преданной любви к человеку, который однажды отнёсся к ней как добрый друг, желающий помочь, и определил его собственную решимость никогда не поддаваться этому опасному чувству?
Седина подумала, что история Элен – одна из самых печальных, которые ей приходилось когда-либо слышать, и наверное это из-за неё на глаза вдруг навернулись слезы, а в горле застрял комок – во всяком случае это не из-за того, что она примирилась с тем, что Адам никогда не сможет полюбить.
Он отошёл от камина, и Седина резко отвернулась, чтобы он не успел заметить предательского блеска в её глазах. Сморгнув слезы, она спросила, потому что не могла не спросить:
– А почему ты тогда, много лет назад, появился в доме Мартина? Ты должен был знать, что Ванесса встретит тебя более, чем холодно, и все, что ты скажешь, истолкует превратно.
Он вскинул бровь.
– Она тебе и про это рассказала? – Он пожал плечами. – Это была моя самая большая ошибка, – признался он мрачно. – Я только что узнал, что меня приняли в университет, и хотел сообщить отцу эту новость. Незадолго до этого он говорил мне, что Ванесса надолго уезжает с Домиником на каникулы. Я хотел застать его на работе, но не смог и, горя нетерпением, как все молодые, пошёл к нему домой. Я не знал, что Ванессу что-то задержало с отъездом! Я просто обмер, когда она открыла дверь!
Так, значит, он приходил не для того, чтобы выклянчивать деньги, подумала Седина с возмущением, но тут Адам переменил тон:
– Может, перекусим? По-моему, мы достаточно поворошили прошлое. – Не дожидаясь её ответа, он прошёл на кухню и принёс корзинку, привезённую с собой. Глядя, как он расстилает на полу салфетку, она с грустью думала, что сегодня последний день, когда они вместе.
То, что она услышала от него сегодня утром, позволило ей понять этого человека, понять, что для него любви, как таковой, не существует, это просто слово, обозначающее физическую близость. Из-за прошлого своей матери он, возможно, и бессознательно, отождествлял любовь с болью и страданием.
И все же, несмотря на это, а может быть, благодаря этому, он интересовал её все больше. Адам был суров и циничен, обладал острым холодным умом. Но под этим обличьем скрывались доброта, умение видеть жизнь во всем её многообразии. Он старался понять других – об этом свидетельствовали его слова в защиту Ванессы, женщины, укравшей его отца у его матери.
Она ведь это сделала неосознанно. Если бы она не завоевала сердце Мартина всерьёз и надолго, то он бы поступил благородно, узнав о беременности Элен. Он бы женился на ней, и сын его был бы рождён в браке, а его симпатия и сострадание к ней со временем могли бы перерасти в любовь. Адам действительно очень благородный человек, если даже оправдывает ложь, дикие фантазии и ненависть Ванессы.
– Проголодалась? – Он закончил раскладывать еду на салфетке и жестом пригласил её сесть на ковёр. – Никогда не могу устоять против пикника – даже в помещении. Так что присоединяйся.
Ей было все равно, где есть – на полу или за столом со всеми условностями. Скорее всего они едят вместе последний раз. Так что она опустилась рядом с ним на пол и постаралась забыть горькое чувство сожаления, что, когда завершится этот день, она навсегда уйдёт из его жизни.
Ей это удалось, потому что она изо всех сил старалась казаться весёлой, да и его беззаботное настроение немного помогло, а ещё вино, еда, которую они ели руками, потрескивавшие в камине дрова. Поэтому когда они выпили последнюю каплю вина и доели последнюю крошку хлеба, и он, прислонившись к стоявшему рядом креслу, привлёк её к себе, она не сопротивлялась.
Ей было так покойно, так хорошо и совсем не хотелось вставать и говорить ему, что пора ехать. Когда он, ласково погладив её по щеке, спросил:
– Не хочешь посмотреть весь дом? – она пробормотала:
– Потом.
Она почувствовала, как его большой палец касается её щеки, кончики его пальцев, лаская, скользили по щекам, губам, подбородку, поглаживая нежную кожу, спускались ниже, к шее, как будто он был слепцом, пытающимся на ощупь узнать её. Затем он начал расплетать её косу, распуская волосы, запуская ладони в эту шелковистую каштановую гриву. Она инстинктивно повернула к нему голову, прижимаясь губами к бьющейся у него на шее жилке. Она чувствовала вкус его кожи, его запах, губы её скользили все ниже, туда, к вырезу его рубашки, где атлас его груди покрывали жёсткие тёмные волосы.
Она услышала, как он судорожно втянул воздух, почувствовала сильное биение своего сердца и поняла, что совершенно не в состоянии вообще о чем-либо думать.
В своём страстном стремлении ласкать его и чувствовать его ласки, она забыла обо всем на свете, она жаждала получить то наслаждение, которое мог ей дать только он, и лишь невнятно простонала что-то, когда обнаружила, что они лежат на ковре у камина, отодвинувшись от подпиравшего их стула.
Он приподнялся на локте, сузившиеся глаза, смотревшие на её разгорячённое лицо, горели желанием. Она чувствовала, что тонет, тонет в этом тепле и в стремлении погрузиться в любовный жар. Её губы раскрылись, чтобы принять его губы, властные и жаждущие, проникший между ними язык свидетельствовал о его серьёзных намерениях.
Повинуясь диктату своего разгорячённого тела, она прижалась к нему, дрожа от острого наслаждения; когда его рука скользнула под её свитер и, нащупав пышную грудь, начала ласкать её, она поняла, что может умереть от этой сладостной муки. Она прижалась к его губам, требуя и умоляя продолжать, и вскрикнула, когда, прекратив вдруг возбуждающе поглаживать её затвердевшие соски, он оторвался и от её губ и поднял голову.
И в этот мучительный миг она вспомнила, что он всегда так делает, порождая в её слабом теле желание, возбуждая его до такой степени, что она готова на коленях просить его о тех восторгах, которые он обещает, но никогда не выполняет это обещание. Она не могла поверить, что все снова повторится, что она, как последняя дура, опять позволит ему проделать это с собой.
Теперь в любую минуту он может встать и уйти, глядя на неё с презрением и жалостью. И она не могла понять, почему.
Непонимание того, зачем он так поступает, было сильнее стыда за то, что она опять позволила ему мучить себя, сильнее неудовлетворённого мучительного желания.