— Я уж говорил тебе, Воз светит, а Утиное Гнездо еще не взошло.
— Слава богу, порешили мы с этим дедом, а то уж очень тяжело у меня было на душе.
И чех улегся около угасающего костра, укрылся лохматой шкурой и мгновенно уснул. Однако небо еще не начинало светлеть, стояла глубокая ночь, когда он проснулся, вылез из-под шкуры, поглядел на звезды и, расправив онемевшие члены, разбудил Мацька.
— Мне пора собираться! — сказал он.
— Куда это? — спросил Мацько, протирая спросонья глаза.
— В Спыхов.
— Ах да! Кто это тут так храпит? Мертвого и то разбудил бы.
— Рыцарь Арнольд. Подкину я сучьев в костер и пойду к слугам.
Он ушел, однако через минуту вернулся торопливым шагом и еще издали тихо сказал:
— Худые вести, пан!
— Что случилось? — крикнул Мацько, срываясь с места.
— Послушница сбежала. Притащили ее слуги к коням и развязали ей ноги, чтоб им ни дна ни покрышки! А как уснули они, она ужом проползла между ними и убежала. Подите поглядите.
Обеспокоенный Мацько поспешно направился с Главой к коням; они нашли там одного только слугу. Остальные побежали на поиски беглянки. Пустое это было дело искать ее ночью в потемках, и все они вскоре вернулись, повесив головы. Мацько молча надавал им тумаков и вернулся к костру, делать-то было нечего.
Через некоторое время пришел Збышко; он не спал, сторожил избушку, и, услышав шаги, решил узнать, что случилось. Мацько рассказал ему сперва о том, что они с чехом порешили сделать, а затем и о том, что сбежала послушница.
— Невелика беда, — сказал старый рыцарь, — она либо с голоду подохнет в лесу, либо мужики найдут ее и отдуют, коли раньше волки не съедят. Жаль только, что ушла она от кары в Спыхове.
Збышко тоже пожалел, что ушла она от кары, но к вести отнесся спокойно. Не стал он противиться и отъезду чеха с Зигфридом; все, что прямо не касалось Дануси, было ему сейчас безразлично.
— Завтра, — заговорил он тут же о ней, — я посажу ее к себе на коня, и мы поедем.
— Как она там? Спит? — спросил Мацько.
— Порой постанывает, не знаю, сквозь сон или наяву, а входить не хочу, боюсь, как бы не испугалась.
Разговор был прерван чехом, который, увидев Збышка, воскликнул:
— О, и вы, ваша милость, на ногах? Ну, мне пора! Кони готовы, и старый черт привязан к седлу. Скоро рассвет, нынче ночи коротки. Оставайтесь с богом, пан Мацько и пан Збышко!
— С богом! Будь здоров!
Но Глава отвел еще Мацька в сторону и сказал ему:
— Очень хочу я попросить еще вас, коли что случится… ну, несчастье, что ли… немедля шлите гонца в Спыхов. А коли мы уже выедем, пусть скачет вдогонку!
— Ладно, — сказал Мацько. — Я тебе тоже забыл сказать, ты Ягенку в Плоцк вези, понимаешь! Сходи к епископу и скажи ему, кто она, скажи, крестница, мол, аббата, духовная, мол, у вас, да попроси епископа взять Ягенку под свое покровительство, об этом тоже сказано в духовной.
— А если епископ велит нам оставаться в Плоцке?
— Слушайся его во всем и сделай так, как он посоветует.
— Ладно, ваша милость. С богом!
— С богом!
Узнав на другой день о бегстве послушницы, рыцарь Арнольд улыбнулся в усы, но сказал, как и Мацько, что ее либо волки съедят, либо убьют литвины. Это было весьма вероятно, так как местные жители, литвины по происхождению, ненавидели орден и все, что было связано с ним. Часть мужиков бежала к Скирвойлу, остальные взбунтовались и, перебив немцев, скрылись с семьями и пожитками в недоступных лесных дебрях. Послушницу искали и на другой день, правда не очень усердно; Мацько и Збышко, озабоченные другими делами, не отдали приказа обшарить кругом лес, и поиски оказались безуспешными. Оба рыцаря торопились в Мазовию, рассчитывая отправиться в путь с восходом солнца; однако уехать им не удалось, так как Дануська под утро уснула глубоким сном, и Збышко не позволил будить ее. Он слышал, как ночью Дануська стонала, понял, что она не спит, и теперь возлагал на этот сон большие надежды. Дважды прокрадывался он в избушку и при свете, проникавшем сквозь щели между бревнами, дважды видел ее закрытые глаза, полуоткрытые губы и яркий румянец на щеках, какой пылает обычно у крепко спящих детей. Сердце его таяло от нежности, и, обращаясь к возлюбленной, он говорил ей: «Дай тебе бог отдохнуть и поправиться, цветик ты мой милый!» А потом он еще говорил ей: «Конец теперь твоим бедам конец слезам, даст бог, жизнь твоя потечет теперь счастливо, как река полноводная!» Человек с открытой и доброй душой, он вознесся в мыслях к богу, вопрошая себя, чем отблагодарить его, чем ему отплатить, что какому костелу пожертвовать — зерном ли, скотом ли, воском ли или иными дарами, угодными богу. Он бы тут же дал обет и подробно перечислил бы все, что пожертвует, но решил подождать, — не зная, в каком состоянии проснется Дануся и вернется ли к ней память, он еще не был уверен, будет ли за что благодарить бога.
Хоть Мацько и понимал, что они будут в полной безопасности только во владениях князя Януша, однако тоже думал, что не следует будить Данусю, так как сон может стать для нее спасением: он держал наготове слуг и вьючных лошадей и ждал.
Однако миновал полдень, а Дануся все еще не просыпалась; дядя и племянник стали тогда беспокоиться. Збышко все время заглядывал в щели и в дверь избушки, а после полудня в третий раз вошел к Данусе и присел на пенек, который послушница накануне вечером притащила к постели, чтобы переодеть на нем Данусю.
Присел он и вперил в Данусю взор, но она не открыла глаз. Только спустя некоторое время губы ее дрогнули, и она прошептала так, словно видела сквозь сомкнутые веки:
— Збышко…
В одно мгновение он упал перед ней на колени, схватил ее исхудалые руки и, в восторге целуя их, заговорил прерывистым голосом:
— Слава богу! Дануська! Ты узнала меня!
Его голос разбудил ее совсем, она открыла глаза, села на постели и повторила:
— Збышко…
И заморгала глазами, удивленно озираясь кругом.
— Ты уже не в неволе! — говорил Збышко. — Я вырвал тебя у них, и мы едем в Спыхов!
Она высвободила из его рук свои ручки и сказала:
— Это все потому, что батюшка не благословил нас. Где княгиня?
— Проснись же, ягодка моя! Княгиня далеко, а мы отбили тебя у немцев.
Словно не слыша его и как будто что-то припоминая, она проговорила:
— Лютню они отняли у меня, об стенку разбили!
— Господи милостивый! — воскликнул Збышко.
Только теперь он заметил, что глаза у нее блуждают и горят, а щеки пылают. В ту же минуту у него мелькнула мысль, что она, может, тяжело больна и дважды назвала его имя только потому, что он примерещился ей в бреду.