Я не пошел бы туда этой ночью за все золото мира. Я был бы не против превратиться в летучую мышь и полетать над домом. Или надеть на себя старинные доспехи, которые отец Сальваторе держит в прихожей, и подняться на холм в них. С ними никакие ведьмы не смогли бы со мной ничего сделать.
Утром я проснулся в хорошем настроении, мне не приснилось ничего плохого. Я некоторое время лежал с закрытыми глазами, слушая птичий щебет. И вдруг мне привиделся мальчик, который поднимался и тянул ко мне руку.
– Помогите! – заорал я. Выскочил из постели и в одних трусах выбежал из комнаты.
Папа возился с кофеваркой. Рядом за столом сидел отец Барбары.
– День добрый, – сказал папа.
Он был в добром расположении духа.
– Привет, Микеле, – сказал отец Барбары. – Как дела?
– Хорошо.
Пьетро Мура был низким коренастым дядькой с большой квадратной головой и черными усами, закрывавшими рот. На нем был черный в белую полоску пиджак поверх спортивной майки.
Много лет он работал парикмахером в Лучиньяно, но дела шли все хуже и хуже; он было открыл новый салон с маникюром и современными стрижками, но очень скоро прикрыл дело и сейчас жил, как простой крестьянин. Хотя все в Акуа Траверсе продолжали звать его брадобреем.
Если ты хотел подкоротить волосы, то шел к нему домой. Он усаживал тебя в кухне, на солнце, рядом с клеткой с щеглами, открывал ящик и доставал свернутую трубкой накидку, расчески и ножницы, блестящие от смазки.
У Пьетро Мура были короткие и толстые, словно сигары, пальцы, которые едва влезали в кольца ножниц. Прежде чем начать работу, он раздвигал ножницы и водил ими над твоей головой, туда и обратно, как лозоходец. Он объяснял, что так может читать твои мысли, хорошие или плохие.
А я, когда он делал так, всегда старался думать только о хорошем, например о мороженом, о падающих звездах или о том, как сильно я люблю маму.
Он посмотрел на меня и спросил:
– Что у тебя с волосами? Ты что, хиппи?
Я отрицательно покачал головой.
Папа налил кофе в праздничные чашки.
– Вчера ты меня сильно рассердил. Если будешь продолжать в том же духе, отправлю тебя к монахам.
Парикмахер спросил меня:
– Знаешь, как стригут голову монахи?
– С дыркой в центре.
– Молодец. Так что лучше тебе быть послушным.
– Ну, давай одевайся и садись завтракать, – сказал папа. – Мама оставила тебе хлеба и молока.
– А сама где?
– Ушла в Лучиньяно. На рынок.
– Папа, я хочу сказать тебе одну вещь. Очень-очень важную.
Отец взял пиджак.
– Ты мне ее скажешь вечером, хорошо? Сейчас я ухожу. Разбуди сестру и подогрей ей молока. – Он с улыбкой допил свой кофе.
Брадобрей выпил свой, и они вышли из дома.
Я приготовил завтрак для Марии и спустился на улицу.
Череп с ребятами играли в футбол под солнцем.
Того, черно-белый дворняг, бегал за мячом, путаясь у всех под ногами.
Того появился в Акуа Траверсе в начале лета и был принят всеми в местечке. У него было свое место в амбаре отца Черепа. Все таскали ему объедки, и он стал жутко толстый, с животом, раздутым, словно барабан. Это был добрейший пес, и, когда его начинали ласкать или разрешали ему забежать в дом, он приходил в такой дикий восторг, что пускал струю.
– Вставай в ворота! – крикнул мне Сальваторе.
Я встал. Никому не нравилось быть вратарем. А мне нравилось. Может, потому что руки у меня были более ловкие, чем ноги. Мне нравилось прыгать, падать, вертеться в пыли. Отбивать штрафные.
Другим нравилось только забивать голы.
В это утро я напропускал их множество. То мяч вылетал у меня из рук, то я опаздывал с броском. Я не мог сосредоточиться.
Сальваторе подошел ко мне:
– Микеле, что с тобой?
– А что такое?
– Очень плохо играешь.
Я поплевал на ладони, вытянул руки и ноги и прищурился, как Дзофф [6] .
– Готов. Ни одного гола больше.
Череп отобрал мяч у Ремо и сильно пробил. Мяч был легким, из тех, что можно запросто отбить кулаком или же поймать на грудь. Я попытался сделать это, но мяч выскользнул у меня из рук.
– Гол! – заорал Череп и поднял кулак, как будто забил его «Ювентусу».
Меня влек холм. И я мог пойти туда. Отца и мамы не было. Главное, вернуться до обеда.
– Я не хочу играть,– сказал я и пошел к дому. Сальваторе догнал меня:
– Ты куда?
– Так, пройдусь немного.
– Прокатимся кружок?
– После. Сейчас у меня есть дело.
Я сбежал, оставив все в беспорядке, – лист сдвинут в сторону вместе с матрасом, яма открыта, веревка свисает вниз.
Если бы пришли те, кто охранял яму, сразу бы увидели, что их тайна открыта, и мне пришлось бы дорого заплатить за это.
А если там уже никого нет?
Я должен набраться храбрости и посмотреть.
Я заглянул.
Он лежал, завернувшись в покрывало.
Я прочистил горло.
– Привет… привет… здравствуй… Я тот, кто был вчера. Который спустился, помнишь?
Никакого ответа.
– Ты себя плохо чувствуешь? Ты жив?
Он согнул руку, потом поднял ее и что-то пробормотал.
– Что? Я не понял.
– Воды.
– Воды? Хочешь пить?
Он протянул руку.
– Подожди.
Где я ему найду воду? Я увидел две банки из-под краски, но они были пусты. В ванне было немного воды, но она была зеленой, вся в комариных личинках.
Я вспомнил, что в комнате рядом с конюшней видел бидон, полный воды.
– Сейчас принесу, – сказал я ему и полез в оконце над дверью.
Бидон был налит наполовину, вода была чистой и не пахла.
В темном углу на деревянной полке стояли банки, свечные огарки, кастрюля и пустые бутылки. Я взял одну, сделал пару шагов и остановился. Вернулся назад и взял в руки кастрюлю.
Это была маленькая эмалированная кастрюлька со стенками, расписанными красными яблоками, она очень походила на ту, что была у нас дома. Нашу мама купила на рынке в Лучиньяно, ее выбрала Мария из множества кастрюль на прилавке, потому что ей нравились яблоки.