Эта казалась более старой. Была плохо вымыта, на дне оставалось немного прилипшей пищи. Я провел по ней пальцем и понюхал.
Помидорный соус.
Я поставил кастрюльку на место, взял ведро и вылез на улицу.
Привязал веревку к ведру и поставил в него бутылку.
– Спускаю! – крикнул я. – Бери ее.
Не снимая покрывала, ощупью, он поискал бутылку в ведре, схватил и вылил в кастрюльку, не дав пролиться ни одной капле, потом вернул ее обратно в ведро и дернул веревку.
Как будто делал такое всегда, каждый день.
Так как я не поднимал, он дернул еще раз и что-то раздраженно проворчал.
Едва я вытащил ведро, он наклонил голову и, не поднимая кастрюльки, начал лакать воду, стоя на четвереньках, словно собака. Когда закончил, отвалился к стене и замер.
Было уже поздно.
– Тогда… пока.
Я накрыл яму и ушел.
Пока я катил в сторону Акуа Траверсе, я все время думал о кастрюле, которую нашел.
Мне казалось странным, что она была так похожа на нашу. Не знаю, может, потому, что Мария выбрала именно такую из множества других. Как будто специально расписанную яблоками и самую красивую из всех.
Я вернулся домой точно к обеду.
– Скорее иди мой руки, – сказал папа.
Он сидел за столом рядом с сестрой.
Все ждали, когда мама откинет макароны.
Я сбегал в ванную, вымыл руки с мылом и уселся за стол именно в тот момент, когда мама раскладывала макароны по тарелкам.
Кастрюля с макаронами была без яблок. Я посмотрел на посуду, сохнущую в мойке, но и там ее не увидел. Должно быть, стоит в буфете.
– Через пару дней к нам приедет один человек, – сказал папа с полным ртом. – Вы должны вести себя хорошо. Никаких капризов и криков. Не выставляйте меня дураком.
Я спросил:
– Кто этот человек?
Он налил себе вина.
– Мой друг.
– Как его зовут?
– Серджо.
– Серджо! – воскликнула Мария. – Какое смешное имя.
Впервые кто-то собирался к нам приехать.
Иногда на Рождество приезжали дяди и тети, но никогда не оставались на ночь. Негде было. Я спросил:
– Надолго он приедет?
Папа вновь наполнил стакан.
– Не очень.
Мама поставила передо мной тарелку с куском мяса.
Была среда – день, когда готовили мясо.
У меня и моей сестры оно вызывало отвращение. Я, прилагая огромные усилия, проглатывал твердую пресную подошву, а моя сестра не могла. Мария могла жевать ее часами, пока мясо не превращалось в белый волокнистый окатыш, раздувавший щеку. И, когда оно достигало такого состояния, она приклеивала его снизу стола. Там оно и тухло. Мама недоумевала:
– Откуда эта вонь? Что это пахнет?
До тех пор, пока однажды не выдвинула ящик с вилками и ложками и не обнаружила эти ужасные лепешки.
Так фокус и открылся.
Мария начала жаловаться:
– Я не хочу мяса! Мне не нравится! Мама рассердилась:
– Мария, ешь!
– Не могу. У меня разболелась голова, – сказала моя сестра, словно ей предложили яду.
Мама дала ей подзатыльник, и та захныкала. Сейчас погонит ее в постель, подумал я. Но папа взял тарелку и, глядя маме в глаза, сказал:
– Оставь ее в покое, Тереза. Не будет она есть. Успокойся. Убери.
После обеда мои родители легли отдохнуть. Дом был раскален, словно печка, но им все равно удалось уснуть.
Это был удачный момент для поиска кастрюли. Я открыл буфет и стал перебирать посуду. Кастрюлька отсутствовала. Я посмотрел в ящике, где хранились вещи, которыми редко пользовались. И там ее не было. Я вышел на улицу и заглянул за дом, где находилась большая мойка, огород и веревки с сохнущими тряпками. Иногда мама мыла посуду здесь и оставляла ее сохнуть на солнце.
Никаких следов кастрюли в яблоках. Испарилась.
Мы сидели под перголой и в ожидании, когда солнце опустится пониже и можно будет играть в футбол, соревновались в том, кто дальше плюнет, когда я увидел отца, спускающегося по лестнице в выходных брюках и чистой рубашке. В руках у него была синяя сумка, до этого я ее никогда не видел.
Мы с Марией вскочили и догнали его у самого грузовика.
– Папа, папа, ты куда? Уезжаешь? – спросил я, ухватившись за дверцу.
– Возьми нас с собой! – заканючила сестра.
Нам очень хотелось прокатиться на грузовике.
Мы хорошо помнили, как он возил нас поесть пирожков с острой начинкой и макароны. Он включил мотор:
– Очень жаль, ребята. Но сегодня – нет.
Я попытался втиснуться в кабину.
– Но ты же обещал, что больше не уедешь, что останешься дома…
– Я скоро вернусь. Завтра или послезавтра. Все, спускайся, давай, давай. – Он очень спешил. И не хотел спорить с нами.
Моя сестра еще пыталась настаивать. Я – нет, не было смысла.
Мы смотрели, как он удаляется в пыли, за рулем своей огромной зеленой коробки.
Я проснулся среди ночи.
Не потому, что выспался. От шума.
Я лежал, не открывая глаз, и прислушивался.
Мне казалось, что шумит море. Очень похоже. Только море это было железным, целый океан из болтов, винтов, гвоздей, которые набегали на пляж. Медленные металлические волны скручивались в тяжелые буруны, наступавшие и отступавшие от берега.
К этим звукам добавлялись тявканье, отчаянный лай и скулеж собачьей стаи, жуткий и не заглушающий, а, напротив, усиливающий шум железа.
Я выглянул в окно. По самой кромке холма, залитого лунным светом, лязгая, двигался комбайн. Он походил на гигантскую металлическую саранчу с двумя маленькими круглыми светящимися глазками и широкой зубастой пастью, какой казались его серпы и грабли. Механическое насекомое, пожирающее пшеницу и какающее соломой. Он работал ночью, потому что днем стояла жара. И это он производил шум, напоминающий море.
Я также знал, откуда идет лай и скулеж.
Из собачника отца Черепа. Итало Натале построил за домом барак из металлических листов и держал там взаперти свору охотничьих собак. Они всегда находились в нем, за металлической сеткой, и зимой, и летом. Когда по утрам отец Черепа приходил их кормить, они начинали лаять.
Я посмотрел в сторону моего холма.
Папа был там. Он отвез мясо, не съеденное моей сестрой, мальчишке и для этого притворился, что уезжает, для этого взял сумку, чтобы спрятать в ней мясо.