Жюдит.»
Кончиками пальцев Жиль легонько погладил мятую бумагу, где местами чернила расплылись от слез. Он никогда не забудет, как это письмо обрушилось на него, словно гром среди ясного неба, когда он думал, что весь мир принадлежит ему. И Америка, которой он так долго был очарован, отошла на второй план. Это письмо, написанное торопливым неразборчивым почерком, превратило его из счастливого солдата в мечтательного маленького рыбака, воспоминание о котором хранилось в его душе. Как он только мог, даже на мгновение, не то чтобы забыть Жюдит, но думать о ней как о каком-то туманном далеком сне, порожденном его юношеским воображением и жаждой любви?! Как он только мог сгорать от страсти к другой женщине?
Там, за океаном, он стал другим, настоящим мужчиной. Он познал дружбу, нищету, опасность, войну, вкус свободы и наконец страсть и предательство — все это смешалось в гигантском сказочном ведьмином котле, из которого вышел новый человек. От его любви к Ситапаноки остались лишь смутная тоска и жар во всем теле, когда образ прекрасной индианки возникал перед его глазами. Он ощущал и довольно эгоистичную радость оттого, что ему удалось избежать губительного искушения. Последовав за ней в эти бескрайние леса, он отверг бы великолепный подарок, преподнесенный ему судьбой на поле боя при Йорктауне. Он жил бы где-нибудь на берегу озера, и его существование едва ли отличалось от жизни диких животных. А может быть, его кости белели бы на индейской земле, возле столба пыток…
Вздрогнув, он отогнал от себя неприятную картину, взял трубку, набил ее виргинским табаком, к которому пристрастился и запасы которого привез с собой, взял из камина головешку, чтобы зажечь трубку, и, снова приняв небрежную позу, глубоко затянулся, пытаясь разрешить вставшую перед ним проблему и в некотором роде подвести итог. Что касалось его самого, то судьба с ним чудесно обошлась, с тех пор как четыре месяца назад он покинул берега Чесапика. И все произошло очень быстро.
Все началось с возвращения во Францию вместе с Лозеном. Рошамбо поручил молодому герцогу отвезти в Версаль сообщение о победе, и Лозен с совершенно неожиданным великодушием — если вспомнить об их отношениях в прошлом — предложил бывшему лейтенанту Гоэло ехать вместе с ним.
— Надо ковать железо, пока оно горячо, — сказал он ему. — Ваш отец признал вас официально, насколько было возможно, но надо теперь, чтобы король это утвердил. И вместе с ним — или, лучше сказать, до него — господин Шерен.
Вы не знаете господина Шерена?
— Нет, господин герцог! Версаль для меня неведомый мир, другая планета… Я ничего о нем не знаю и, естественно, ничего не знаю об этом человеке.
— По правде говоря, не вы один, так как он редко бывает на людях, отдавая предпочтение старинным рукописям, печатям, гербам, щитам, девизам — всей этой путанице родословных и геральдики. Он герольдмейстер и историограф короля. Неподкупен до фанатизма, тщательно и с придирчивым вниманием разбирает дворянские родословные, из-за чего приобрел множество врагов. Крайне несговорчив, и, если он решит, что вы не имеете права на дворянство, сам король ничего не сможет поделать. Надо воспользоваться тем, что все, кто подписал ваш документ, еще живы, и представить его в Версале. Потом, если захотите, вы вернетесь: война, быть может, еще не кончена.
Это было правдой… Падение Йорктауна было важной, может быть решающей победой для молодых Соединенных Штатов, но у англичан были еще значительные силы, и они могли продолжать военные действия до полного уничтожения той или другой стороны.
С одобрения своих командиров. Жиль пожал руку Акселю Ферсену, который снабдил его кучей рекомендательных писем, и обнял своего друга Тима, поручив ему Понго до своего возвращения. Убедить индейца расстаться, даже на короткое время, с хозяином, которого он боготворил, было делом нелегким.
— А если ты не вернешься? — сказал Жилю Понго с одновременно грустным и обиженным выражением лица.
— Ничто не может помешать мне вернуться, но, если так случится, я обещаю тебе, что ты приедешь ко мне. Хотя я не уверен, что ты будешь счастлив в Европе…
— Понго может быть счастлив только там, где ты. Если ты его бросишь, он умрет.
— Ты мой брат по оружию! Я никогда тебя не брошу. Жди моего возвращения…
Через три дня после капитуляции Корнуоллиса Лозен и Жиль взошли на борт быстроходного корабля «Наблюдательный», которым командовал г-н де Силлар, и за три недели домчались до Бреста, а ведь из Бреста в Америку они плыли больше двух месяцев! Оттуда, не успев насладиться воздухом Бретани, они домчались до Версаля, где оказались в самой гуще всеобщей радости: 22 октября, через несколько дней после сражения под Йорктауном, королева родила дофина. Париж ликовал, Версаль сотрясался от фейерверков и мощных звуков органа, утопал в цветах и флагах.
Город-дворец ослепил Жиля. Он никогда не видел такой роскоши. Город и его сады, огромный дворец, будто из сказки, обитающие в нем люди, одетые в золото и шелка, вызвали у него восхищение, которого он из гордости не показывал. По сравнению со всем этим Брест был просто поселком, а Эннебон — дырой.
Никогда не сможет он забыть, как его представили королю. Он ожидал подавляющего великолепия тронного зала; но его провели в самые верхние комнаты, в мастерскую, где, как в кузнице, пылал огонь и раздавались удары молота. Он думал, что встретит надменного властелина, одетого в парчу и усыпанного бриллиантами, но оказался перед застенчивым близоруким человеком двадцати восьми лет, уже слегка полнеющим, с высоким лбом, с волосами, откинутыми назад, невыразительными глазами, в простой одежде под широким кожаным фартуком. Если бы не некоторое врожденное величие, его легко можно было принять за любого из подданных. Король-мастеровой принял юношу радушно.
— Мне рассказывали о вас и о ваших подвигах, сударь, — сказал он, явно избегая смотреть на Лозена, которого, видимо, недолюбливал. — Я выслушал вашу историю с интересом и думаю, что мы не можем препятствовать воле Господа, проявившейся так недвусмысленно, сведя вас с вашим отцом. Граф де Турнемин де Лаюнондэ публично признал вас своим сыном, стало быть, мы сделаем то же самое!
— Сир, — рискнул вставить замечание Лозен. — Ваше Величество думает, что его специалист по генеалогии будет с ним согласен? — ироничный тон не мог полностью скрыть дерзости вопроса.
Король, мывший руки в тазике, поданном ему пажом, поднял голову. Его тяжелый близорукий взгляд упал на молодого герцога, тот смутился и покраснел.
— Должен ли я вам напомнить, господин герцог, что Шерен — мой слуга и что хороший слуга исполняет приказы хозяина, — холодно сказал он. — Здесь не нужно никаких генеалогических исследований, не надо доказывать принадлежность к дворянству, которое является одним из самых древних во французском королевстве: господин Шерен установит должным образом родственные связи этого молодого человека, в котором я отныне надеюсь найти хорошего слугу. Не правда ли, сударь?
— Сир, — взволнованно прошептал Жиль, — как подданный Вашего Величества, я с самого рождения был слугой короля, что я могу предложить Вам, сир, только то, что Вам и так всегда принадлежало: мою жизнь!