— Коли что и было — сгниет. Задохнется. Ты пробовал сквозь глину дышать? Вот и жукам не легче. Все до единого помрут. И кладки ихние — гоже. А дереву достаточно и того, что получает. Кора по весне белей снега станет, обновится.
— А саженцам разве не нужна теплая земля?
— С ними иначе нужно. Их до последних дней надо воздушком теплым кормить. Как детей. А потом в последнюю погожую неделю обкапывать. Земля не слишком теплая будет и не холодная. Чтоб и душу не леденила, и не отнимала у саженца воздушек. Ведь теплая слеживается плотней. Вентиляции нету для дыхания. А она нужна. Чтоб без морозных ожогов приучить молодь к будущей жизни. Чтоб не сразу из парника да на мороз. Эта земля — навроде защиты. Но не шубной — то вред. А средней. Земля — не глина. Правда, мне еще и снег поможет. Вторым платком тепло держать станет. Но тоже без перегрева. За зиму саженцы в силу войдут.
— Ты их по весне откапываешь?
— Нет. Сами пробиваются на свет. А где было окопано — ствол укрепляется. И корни. Так два года. На третий — им моя помощь уже не нужна. Все крепышами бывают. Любо глянуть!
— А зачем же ты их к деревьям подсаживаешь, в дети, если сам обкапываешь? Чем деревья помогают этим саженцам?
— Ишь ты! Уел! Да ведь от корней взрослых деревьев саженцы всю зиму кормятся. И соками, и теплом. Попробуй выстой на голой земле, хоть и обкопанной, если вокруг корешка сплошная стужа. Ни зацепы, ни утехи рядом. Как жить-то? Вот и подсаживаю. Вдобавок под большим деревом — большой сугроб наметает. А это тоже тепло. Есть кому и от ветра защитить, не станет по головам хрупким гулять. Опять же весной избыток воды под корнями не случается. В дождь есть кому прикрыть головушки. Так-то вот, причины всему имеются. Догляженное дите всегда хорошим растет. Всем в радость. Оно не кривится и не горбится. Помня заботу о себе, другим зла не делает. Добрым да приветливым удается. Как и положено.
Евгений не переставал удивляться Никодиму. Все он знал, умел, все мог объяснить просто и доходчиво. Житейски понятно. Никакой работы не гнушался и не боялся этот человек. Сам себя ею загружал. И не жаловался на усталость.
Постепенно Евгений стал выделять его из всех остальных. Уважение к Никодиму крепло. Появилась потребность чаще бывать у него. Быть полезным этому неугомонному старику. И, не всегда желая того, Лебков незаметно перенимал у него многое. Заимствовал то, чего ему так не хватало. А тут еще и в жизни не наладилось. Жене надоели частые отлучки мужа. И, не сказав ни слова, ушла к другому. А вскоре — уехала с ним на материк. Евгению ничего не объяснила, считая это никчемной тратой времени. Надоели ей его рассказы о тайге, постоянные тревоги. Она не разделяла их. Ей это было чуждо. Она никогда не любила тайгу. Охладела и к Лебкову. Евгений поначалу недоумевал. Все ждал, что жена вернется. Но не дождался. Идти же к ней, уговаривать ее, не зная за собой никакой вины — он не хотел. А когда узнал, что она не просто ушла от него, а живет с другим, и вовсе приказал себе забыть ее навсегда.
Теперь он почти не бывал дома. Надо было забыться. Остыть. Одуматься. Привыкнуть к своему положению брошенного мужа. Никто из окружающих Лебкова, зная о происшедшем, не мог предположить по его виду, как переживает он свое унижение. Разговоры о жене Евгений тут же обрывал. Сочувствия не поощрял. Делал вид, что в жизни его ничего не произошло. И вечерами, страшась одиночества пустой квартиры, ссылаясь на дела, уезжал на какой-нибудь участок. Подальше от дома. От неприятных воспоминаний. В работе можно забыть обо всем. Вот в один из таких вечеров все той же осенью попал он и к Никодиму.
Лил дождь. Мелкий, словно сквозь марлю просеянный. Евгений сидел у окна, смотрел на озябшую, съежившуюся под дождем тайгу. Она не плакала. Это небо оплакивало ее, само не зная зачем.
На душе было так же пасмурно, как и за окном. А старик смотрел на Лебкова и словно внутри у того читал:
— Кто тебе нынче душу испоганил? Чего на весь свет куксишься? Лиха беда проходит. Нечего на дождь замогильными глазами смотреть. Ведь в жизни оно всегда так: то солнышком согреет, то морозом прохватит.
— Тебе тоже сказали? — повернулся к нему Лебков.
— Не знаю, о чем ты. С людьми, кроме тебя, уже месяца два, коль не больше, не виделся.
— А у меня и вправду неприятность. Жена ушла. Нашла другого. Или он ее. Кто их знает?
— Вон что… Худо оно так-то. С детьми ушла иль как?
— Детей у нас не было.
— А почему? — удивился Никодим.
— Сам не пойму. Как-то не говорили о том. Я считал, что успеем еще. А видишь, оказалось — к лучшему, — отвернулся Евгений.
— А она не говорила ничего? Может, и хотела? Бабы — они тоже себе на уме. Не всякая решится сама по себе мужика отцом сделать. Иная от мужа ждет вопроса. Когда же? Чтоб и он дитя хотел от нее. И ждал его. Будь дитя, не ушла бы, — сетовал Никодим.
— И ребенок не удержит, если муж нелюбим. Крутить с другими станет. Ничто не остановит. Всю жизнь в позоре жил бы. И терпел. Ради ребенка. Наоборот, хорошо, что сами жили.
— Не знаю, Женя. Бабы всякими зарождаются. Иная крутелкой. И при дитях хвостом вертит. Другая — всю жизнь себя соблюдает для мужа. Кто ж их поймет? Но только и крутят не с добра. От плохого мужа. За свою неудачу порой вот так мстят. Но с дитем не всякая уйти бы решилась. Что ни говори — родной отец своего не обидит. И приголубит дитенка, и защитит, и накормит. А коль стребуется, кровь за него по капле всю отдаст. Потому как любой — своим дорожит. Чужой сердца не поимеет. Это бабы знают. Ради них и с пропащими мужиками маются. Да и тебе пора было завести. С детьми не до хахалей. Оно ж, коли верно сказать, твои роды не ушли. Молодой покуда. Еще сыщешь себе. И дети будут. Много роди. Так надо. И за себя. И за таких, как я, горемык. Мне не довелось стать отцом. А тебе — нет помех. Раз не получилось, вдругорядь не ошибешься. И не медли. Не больно переживай. То не позор, что другой тебе сделал. И горя у тебя нет. Оглядись покуда. Но недолго. Время не теряй. И присмотри себе по сердцу, — говорил Никодим.
— А ты что ж не присмотрел? Почему один живешь? Не как другие лесники? Тоже без хозяйки тяжело. Ведь и не стар еще.
— Мне? Так тоже своя причина имеется. Я ж без тайги не смогу. А какая согласится? Они ж нынче норовят в городах жить. Чтоб по нужде за куст не бегать. Все в квартире иметь. Опять же наряды любят.
Ну а если всерьез, Акимыч, что тебе мешает? — настаивал Евгений.
— Всерьез, спрашиваешь? — Никодим помрачнел. — Эту память я никогда не ворошу. Схоронил. Да она сама знать о себе дает. Без моего на то согласия… Одно тебе скажу: и я любил. Да только без детей нет ни семьи, ни счастья. Только мне Бог не дал отцом стать. Природа моя на это неспособной оказалась. А ты — сам не захотел. В том — разница меж нами. И в беде своей ты сам повинен. Да и не беда это вовсе, коль дело твое поправимое. Вот и говорю — не переживай и не волынь с этим. Да ищи себе не просто жену верную, а прежде всего мать детям своим, коих народите. Ежели не хочешь моей доли — пустой памятью жить…