Леший попытался встать, оглядеться. Ивановна, заметив это, помогла ему.
— Сядь, милок. Не то и вовсе отощаешь, — проворно накрыла на стол. И, не спрашивая согласия, легко, как пушинку, перенесла пахана к столу, усадила на лавку, укутала заботливо. На ноги надела теплые валенки.
Леший ошарашенно молчал. Не верилось, что выходили, отмыли, отстирали, кормят и… на халяву…
— Лопай, милок. Тебе нынче силенки возвернуть надо. Трескай, — подвинула миску борща, пахнувшего так знакомо и забыто.
— Как звать тебя, голубчик ты наш? Ить словно родной нам стал, сколько души вложили, чтоб твоя — В теле удержалась.
— Алешка я. Алексей, — вырвалось сквозь тугой комок, застрявший в горле.
— Господь тебе в помощь. Светлое имя. Как и у моего старика. Он давно уже помер, царствие ему небесное, — перекрестилась баба. И подала гостю ложку, хлеб, сметану.
— Мне б подальше от глаз. Я большие деньги выиграл. По облигации. И за мной следят теперь, соображаешь? Отнять хотят, — поняв, что заглянула баба в сумку, соврал Леший.
— Тут тебя не сыщет никто. Сюда нос не суют, — успокаивала Ивановна.
— Я в тайгу от них смотался, чтоб не убили…
— Знакомо дело. Кому помирать охота? Но тут, милок, деньги тебе не годятся. Сунь их на лежанку, чтоб не сопрели, и набирай силенок, не то вон какой тщедушный да хворый, — подвинула тарелку жареных грибов, пельмени, кружку парного молока.
— Старуха имеется у тебя? — спросила баба.
— Нет, — мотнул головой.
— Померла? А внучат много?
— Пока нет их. Но будут, — улыбнулся загадочно.
— Ты ешь! Заставь, приневоль себя. В еде — сила! — настаивала Ивановна.
Вечером она снова парила Лешего, поворачивала с боку на бок, как игрушечного. Потом, укутав в тулуп, принесла в избу.
— Ты что ж это? Уже и за мужика не держишь, ровно я — тряпка какая! — беззлобно ругался Леший, впервые млея, пусть от чужого, но домашнего тепла.
Ивановна, присев у стола перед керосинкой, вязала носки Лешему. Без просьб, без платы.
Настенька, заменив мать, заставляла пить чай с малиновым вареньем, с пирогами…
Леший немел от изумления.
«Узнай они, кто — я, в легашку побежали бы», — подумалось невольное.
— Ты, Алексей, к своим, небось, торопишься. Вот мой старик тоже хворать не любил. Беспокойный был человек, заботливый…
— Кем он был? — спросил Леший.
— Пасечником. Вот такой же махонький, верткий, как и ты. Даже лицом схожие. Имечко опять же одно. И руки он имел — чисто золотые. Все умел. Сам, ровно пчела, весь век трудился. А ссылки — не миновал. За то, что на войну не пошел. Отказался. Да и то верно. Раскулачили его родителей. Все нажитое отняли. А когда немец пришел, мой дед и сказал, что давно пора этих коммунистов, как трутней, перебить. За то, что они хозяев у земли отняли. Сказал у соседа. А власти прослышали. И пока немец к нам не нагрянул, в ссылку отправили, чтоб не помогали ворогу, помня старые счеты. В самую что ни на есть Сибирь загнали. Оттуда — на Сахалин увезли. Меня — в лесничихи определили, деда в Ногликах держали. Он оттуда сбежал. В землянке прятался, неподалеку. Но, грех сказать, за все годы никто его не искал, не спрашивал. Забыли, видать. И нас не дергали. Но и нынче за ссыльных считаемся. Видать, уж до смерти. Но тайге все одинаковы…
— Ты о чем молотишь, Ивановна? Южный Сахалин, то дурак секет, нашим аж после войны стал? И сослать вас могли лишь на северный Сахалин. Что-то ты не то несешь! — засомневался Леший.
— Я не путаю. А где же мы живем? Иль ты с луны свалился? Да тут же до Луполово пятьдесят верст, самый что ни на есть — север. Чуть выше и мыс Кайган. Эко далеко ты ходил, голубчик, — сокрушенно вздохнула баба, пожалев человека. И продолжила: — Потому мово Алешу не искали, что куда ни беги — едино северный Сахалин. Дальше семьи — не уйдет. Вот и не забрали его отсель.
— Луполово. — Леший похолодел. Выходит, сбился. Погони и болезнь вернули его обратно. И вместо Корсакова, материка, кентов своими ногами вернулся обратно, в ловушку, поближе к Охе. «Сколько же я шел? Ехал на лесовозе, потом от деляны Мустанга бежал несколько дней. А сколько? Легче счесть, сколько раз мог попасть в руки милиции. День казался ночью, спать было некогда и опасно. Шел к морю. А пришел в тайгу. Вернулся на свой след, в его начало. Значит, теперь уже хана, крышка. Не вернуться к кентам, не увидеть воли. Не слинять от судьбы. Такое бывает один раз и последний в жизни».
Леший сник. Зачем вернулся? Судьба посмеялась. Так надо. Коль в беспамятстве воротила — недаром. И вспомнилось…
— Конечно. Надо вытаскивать из тюряги кентов, Бурьяна! Они должны выйти на волю. А сам, как повезет…
Леший вздыхает тяжело, слышал, когда фартовый сбился с пути, с удачей разошлись его тропинки.
И смерть за плечами стоит. Как самый надежный стремач и кент…
«И почему не мне, а другому обломилась подарком судьбы эта баба? Почему не раньше, а теперь? Когда от жизни — одни медяки на сдачу остались. За что теперь? Зачем смущает душу мою? Почему так не хочется линять от нее? Ведь не своя… А тянет, ровно к родной. Остаться бы… Но кем я стану сам себе?
Любовником? Любить уж нечем. Кормильцем? Что смыслю в том? Фартовым? Кого трясти тут? Медведя иль рысь? Кому я нужен нынче? Вместо домового в избе никто держать не станет. А Лешего «малины» — сживет таежный лешак. У всякого своя судьба. И от нее не отвертишься, не уйдешь», — думает пахан.
— Вертаться вздумал? А к кому? — словно мысли прочла Ивановна и продолжила: — На что маета тебе? Живи с нами. Памятью старика. Вместе, оно все легше. И старость не гнет и сердце не ломит. Оставайся, Алексей, заместо хозяина. Мы приросли к тебе, как к своему. Глядишь, и ты со временем обыкнешься, признаешь нас, — просила лесничиха.
Леший не знал, куда девать себя. Не он, его просят остаться навсегда.
— Подумай, голубчик наш. В дому без мужика — не можно. Не подмогой, мы сами управляемся. Стань для души теплом. На что тебе одиночество? Ить даже звери семьями живут, нешто люди глупее их поделались?
— Не думал я о том, Ивановна. Такое враз не делают.
— А я — не тороплю. Выхаживайся. Приглядись, авось, и прикипишь к нам, — улыбалась доверчиво, светло.
— К сыну мне надо. Навестить хочу. Помочь на ноги встать. Чтоб свет увидел. А там… Может, и ворочусь. Старость доживать. Если не откажешь.
— А надолго ль к сыну? — глянула Ивановна с надеждой.
— Как получится. Но чем скорей к нему доберусь, тем шустрее вернусь. Может, месяц, а пофартит, за неделю управлюсь. И тогда — к тебе. Но насовсем, — решил что-то важное для себя. И наутро, одевшись в выстиранную, отглаженную одежду, подошел к Ивановне.
— Возьми вот деньги. За хлопоты твои, за работу, — подал запечатанную пачку полусотенных.