– Можно ее заставить прийти, войти в это состояние.
– Можно, можно, – снова уверенно вклинился Юра. И только я снова повернулась к нему корпусом и всем остальным скарбом, к которому прибавилась еще и тарелка с закуской, в надежде на продолжение мысли полным предложением, как в этот самый момент Ева разразилась откровением. Пришлось, мысленно чертыхаясь, возвращать все обратно. Удалось. Только каблуки заскрежетали по мраморному полу. Да зубы заскрипели, но ничего, они у меня крепкие.
– Для меня, – начала делиться Ева, – это род медитации, род психотехники. Сейчас мы переезжаем в новую студию, я беременна этими песнями, хочу, чтобы они скорее увидели свет. Когда приходишь в студию, можно что-то подправить, переписать. Юра что-то наигрывает, и я говорю: «Юра остановись, сыграй еще раз этот момент». И на ровном месте, без причины, рождается новая песня. Чаще всего это происходит ночью, я вдохновляю Юру, а Юра вдохновляет меня. Это необъяснимое волшебство. Хотя вне творческого процесса мы можем порой даже ненавидеть друг друга, честно говоря.
Я настороженно посмотрела на Юру, не хочет ли он чего добавить, но он увлекся ухаживанием за девушкой, которая пока безмолвно сидела рядом с ним. Если она заговорит, то я со всеми моими причиндалами попаду в очень неудобное физически положение. Но та пока молчала. Я повернулась к Еве и решила задать «желтый» вопрос, плавно вытекающий из предыдущего ее ответа.
Я – не папарацци, но она сама начала про любовь.
– Ненависть, как я поняла, иногда бывает, а была ли любовь как к мужчине?
– Это наш любимый вопрос, – воодушевилась Ева. – И Тина здесь ни при чем.
Юрина девушка продолжала молчать.
– Кстати, – Ева продолжала говорить, – у них тоже очень интересный союз. Тина – спутница Юры по жизни, они тоже вместе творят, что очень важно для них обоих.
– Как же Вы простили ему эту творческую измену?
– Я очень рада за Юру. Я считаю, что, если у человека есть силы и есть желание, есть возможность...
– ...продюсировать хоть сто красивых девушек, то я одна вам приведу штук двадцать, – проявила я инициативу.
– Мы просто замкнуты в себе и физически не можем выпускать каждый месяц по новой песне. И это неправильно – выпускать каждый месяц по песне. Все идет накатом, и ты понимаешь, что целый год можешь петь одну песню не потому, что у тебя нет других, а потому, что песня должна прожить свою жизнь. Нашей группе уже десять лет, но, к сожалению, нет возможности раскрутить или поддержать все песни, которые мы бы хотели. Поэтому мы замкнуты и варимся в своем соку, и хорошо, если у человека есть какая-то отдушина. Ведь если мы выступаем, сочиняем новые песни, все равно в этом есть рутина. И очень хорошо, что у Юры есть отдушина, куда он может вливать все нереализованные, накопленные творческие силы. Что касается любви, это такая грустная, трагическая история, когда пройденное закрыто, и мне не хотелось бы это ворошить.
«Ага, значит, – подумалось мне, – попала пальцем в нежное мясо». А вслух спросила:
– Как Вам удалось найти такую мудрость и силу, которые Вам позволили сохранить такие прекрасные отношения? Ведь с точки зрения психологии это просто редкий случай.
– Я сама себе удивляюсь. Я просто уникальная женщина, – рассмеялась Ева. Эта девушка, определенно, начинает мне нравиться.
– Давайте вернемся к самому началу, – предложила я. – Насколько было трудно, насколько было нище-тяжело начинать и всем доказывать, что ты не верблюд, а талант? Что было в этом самым унизительным?
– Я не могу сказать, что в этом было что-то унизительное. Может быть, если бы мы были из какого-нибудь никому не известного города на Крайнем Севере, но мы были питерские снобы...
– Куры базелюры, – услышала я из-за спины голос Усачева и приняла решение повернуть все свое хозяйство к нему, ведь не могла же я предположить, что этим многозначительным высказыванием великий композитор отделается. А зря. Перебазировавшись к нему на поле, я с удивлением обнаружила, что он таки отделался и подкладывает на тарелку своей девушки кусочек мяса.
В это самое время снова заговорила Ева. Я поволокла все хозяйство, скрежещя зубами и каблучищами, обратно в ее сторону и еле-еле успела к концу первого слова:
– ...нас такими до сих пор считают некоторые наши коллеги, которые нас на самом деле не знают. Мы просто хотели доказать, что мы есть и что мы можем быть.
– Вы тогда не были известными, – напомнила я. – Вам приходилось, наверное, стучаться в плотно запертые двери.
– Был 1998-й год, а сейчас – 2008-й год. Уровень жизни тогда и сейчас – это абсолютно разные вещи. Это как 32-й и 54-й или 32-й и 61-й. Это совершенно другие люди, другая культура, все очень резко и быстро изменилось. В 97-м году мы с Юрой начали очень активно делать музыку. Это была альтернативная музыка, мы считали себя очень крутыми, самыми умными, красивыми и скромными. Мы делали английскую электронную музыку, потому что считали, что это хай-класс. Это должно быть совершенно, заумно, красиво. Это должно быть новое слово, это должно быть тонко. А потом мы поняли, что это совсем не тонко.
– А толсто, – вдруг услышала я за спиной и резко снова метнулась с диктофонами и остальным к Юре в надежде на развитие мысли. Тщетно. Пришлось возвращаться восвояси, то есть к Еве, точнее к середине ее мысли.
– ...что очень хочется кушать, что можно очень долго быть модным, но непризнанным гением до конца жизни. Не веря своей спине, я услышала от Юры больше одного слова:
– Это может быть тонко, но тебя никто не узнает.
И как только я снова переехала к нему на территорию, опять заговорила Ева:
– Я считаю, что амбиции – это очень хорошо, и тщеславие в меру – это тоже замечательно. Что мы запросто можем делать другую музыку.
И тут они мне вообще устроили качели. Усачев:
– Мы думали, что мы запросто можем собрать поп-группу, петь наши песни – толсто – и делать что-то тонкое для себя. У нас есть такая возможность. Со временем мы можем что-то изменить, мы станем известными и сможем петь уже «тонко-тонко».
Польна:
– Наивная вещь, хотя я до сих пор в нее верю.
Усачев:
– Часть нашей мечты все-таки сбылась. Польна:
– Мы просто хотели изменить музыкальную культуру на тот момент. Потому что в нашей стране на канале Муз TV звучал шансон, была эстрада в худшем смысле этого слова, это были взрослые дяди и тети. Усачев:
– Как сейчас помню: я слушал песню Филиппа Киркорова и маме сказал, что хочу поехать в Москву и сделать ему нормальную аранжировку. Я удивлялся, что никто не мог этого сделать. На тот момент это была ужасная музыка. Был всего лишь один процент хорошей музыки: несколько песен прекрасных исполнителей, и очень много лоховни.
Замотавшись и запыхавшись в поворотах и перетаскивании тяжести, я успела вставить: