– Максим Андреевич? – раздался голос в дверях.
Я обернулась и обомлела. На меня (и на Журавлева, конечно) смотрела девушка невероятной красоты. Густые, по плечи, черные волосы были видны из-под этой дурацкой голубой косынки, упавшей с головы на плечи. Густые черные брови обрамляли невероятно большие зеленоватые глаза. Кожа у осужденной была белее снега, а губы, как у Анжелины Джоли, алые и большие.
– Дарья Матвеевна, – кивнул Максим Андреевич. – Проходите, присаживайтесь.
– А... это?
– Это моя помощница, Вероника. Она будет делать пометки, – пояснил он.
Дарья посмотрела на меня в упор, я отметила, что глаза у нее какие-то... больные, что ли? Безумно красивые, но усталые. Губы, когда она подошла ближе, оказались искусанными чуть ли не в кровь. Ногти на руках грязные, неровные. Движения ее были удивительно плавными.
– Как мои дела? – спросила она, а голос ее дрожал.
– Мы собрали материалы, будем подавать на пересмотр по вновь открывшимся обстоятельствам.
– Есть ли надежда? – спросила она и была при этом ужасно грустна, и, хотя я знала, что она что-то там сделала и была виновна, я почувствовала, что мне ее бесконечно жаль. Конечно, я понимала, что немалую роль в моем лояльном отношении сыграла ее красота, которой просто не место в таком месте. И не надо быть мужчиной, чтобы смотреть на нее с восхищением и обожанием. От нее просто невозможно было отвести глаз.
– Надежда – конечно. У нас есть и свидетели, и доказательства. Даже подписи на банковских документах. Проблема в том, что у вашего... бывшего сожителя есть, как я полагаю, определенные связи. Он их задействовал, так что нам пришлось пробиваться через целый заслон, чтобы добиться перевода материалов к прокурору. Я еду завтра же. Мне нужны ваши характеристики отсюда.
– А как мама? – спросила Даша. Было видно, что в делах адвокатских она понимает так же мало, как и я.
– Мама? Да, я привез от нее письмо. – Журавлев достал конверт из папки с бумагами.
Дарья взяла его, руки ее дрожали. Она раскрыла конверт, некоторое время читала, а потом вдруг убрала письмо в сторону и вскочила, подошла к окну. Она опустила голову, и я поняла, что она плачет. Я знала, что ей всего двадцать пять лет, но на вид ей было еще меньше. Она была невысокой, с округлыми плечами, с красивой фигурой, той самой, о которой говорят – как гитара. Она была слаба и одинока, ей явно было очень тяжело. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, как трудно ей тут. Она не была наркоманкой, она была тут чужой. И эти гогочущие злые бабы в косынках вряд ли принимали ее как свою.
– Как ребенок? Здоров? – спросил Журавлев, листая какие-то бумаги.
– Да, – кивнула она и повернулась обратно. Глаза припухли и покраснели. Ах да, у нее же есть ребенок. – Мы можем туда к нему, сейчас как раз время свиданий.
– Да, только сначала давайте все подпишем.
Журавлев усадил ее за стол, и на какое-то время они погрузились в разговоры о той самой пирамиде, инвестиционном фонде «Дар», об учредительных документах, банковских подписях. Из разговора я поняла, что, когда было слушание дела, защиту вел так называемый бесплатный адвокат. Такой, который сидит обычно в суде и предлагает всем, кто имеет глупость прибегнуть к его помощи, написать явку с повинной. Он получает деньги за каждый проведенный процесс, деньги маленькие, государственные. На результат процесса ему, на самом деле, наплевать. Он в какой-то степени вообще работает на судью и прокурора. Ему нужно только, чтобы все прошло быстрее. Я помню, как-то сидела в суде на каком-то процессе и слышала, как один такой адвокат советовал своему доверителю признаться в краже, чтобы его оправдали. Хотя по материалам дела его вообще могли оправдать, так как улик было недостаточно. Тот, помню, признался, и ему дали четыре года из восьми возможных. Журавлев потом мне сказал:
– Ему и так бы больше четырех не дали. А могли вообще отпустить за недоказанностью. Эти «бесплатные адвокаты» часто хуже прокуроров.
И это была правда. Дарья Петрушина тоже попала в эту ловушку, ее «любимый» так ей посоветовал. Говорил, что на нее много материалов, что будет мягкий приговор, если признаться. Все это я услышала, пока писала и делала заметки в блокноте. И, честно говоря, теперь я ужасно хотела, чтобы Синяя Борода вытащил ее. А засадил бы этого ее «сожителя». А потом мы пошли в детский дом. И к этому я вообще оказалась никак не готова. После визита туда мне вообще хотелось кого-то убить или что-то взорвать. Или напиться и больше никогда не ходить ни в одну тюрьму, как бы ни была она похожа на пионерский лагерь.
Вообще-то, я к детям совершенно равнодушна. Странно? Для женщины в моем возрасте – наверное, но это правда. Видимо, это еще один дефект, допущенный при изготовлении меня. Я не умиляюсь при виде маленьких ручек и ножек, не трясусь от розовых ползунков и микрокроссовочек. Мне это все безразлично. Я и в куклы-то играла не очень. С трудом вспоминая детство, могу сказать, что я вообще не очень-то играла. Почему-то я больше ходила молчаливая, погруженная в себя и в свои мечты «о чем-то большем». О чем я мечтала? Кому-то может показаться странным, но мне хотелось, к примеру, стать дельфином и уплыть далеко-далеко, чтобы больше никогда не возвращаться в мир людей. Я помню, так заигралась с мечтами, что однажды действительно уплыла так далеко по линии прибоя, что мама с бабушкой потом полдня меня искали. А я плыла, плыла и думала, что я – дельфин, что я – одинокий и свободный дельфин по кличке Одре (почему, интересно? не помню!) и что моя стая – она далеко, где-то на юге, а я должна (должен) доплыть до Турции, чтобы найти своих.
Когда я была маленькой, я могла провести в воде целый день, но в тот сезон в воду меня больше не пускали. Маме стоило огромного труда скрыть мое водоплавающее приключение от отца, иначе он бы меня убил, это точно. Или покалечил бы, без вариантов. Папуля, если нервничает, сначала лупит, а уж потом думает, насколько это было необходимо и уместно. Мама из-за этой характерной папиной особенности несколько раз была вынуждена обращаться в травмопункт с переломами носа. Потом, правда, была шуба или (шубы маму уже оставляют равнодушной) чек на кругленькую сумму, мир и покой, путешествие в Таиланд за массажем, чтобы хоть как-то восстановиться. Да, я очень хотела стать дельфином и уплыть. А вот братика или сестричку я совершенно не хотела. Я считала, что, даже заведя меня, родители сделали большую ошибку. Детей я не любила.
В детский дом мы отправились все вместе.Мы спросили разрешения у женщины в форме, которая иногда заглядывала в тюремную кают-компанию, видимо, чтобы мы там не натворили чего. Визиты адвокатов в детский дом были не положены вообще-то, но короткая содержательная дискуссия между Синей Бородой и сопровождающей изменила ее мнение относительно имевшихся порядков. Синяя Борода что-то ей тихо, но настойчиво говорил на ухо и, кажется, сунул что-то ей в карман, но этого я не видела. Он, мой Журавлев, проделывал такие вещи легко и умело, хотя, я уже знала, взяток он не любил. Говорил, что «занос» в кабинеты лишает всю его работу смысла. Он глубоко презирал так называемых «ментовских» адвокатов, которые тем и жили, что приостанавливали за взятки дела или подкупали судей. Журавлев говорил: