– Правду, пап.
– Какую правду? Откуда ты знаешь, где она, правда? И какая она, эта правда? А может, эта правда в том состоит, что я тоже никому и ничего не должен? Как ты? А, Маш?
– Я вовсе не это имела в виду…
– А что ты имела в виду? Ты нам с мамой ничего не должна, стало быть, и мы тебе ничего не должны. Стало быть, никто никому ничего не должен. Каждый может пойти своим путем. Пусть и по второму кругу.
– По какому… второму кругу?
– Не важно, Маш. Если каждый думает только о себе, то есть вправе думать только о себе, то почему бы…
– Пап, не говори так! Пожалуйста! Ты говоришь, и мне страшно!
– Страшно тебе? Да? А уходить из родительского дома не страшно? Оставлять мать совсем одну – не страшно? Пренебрегать нашими родительскими чувствами – не страшно? Если тебе все это не страшно, то чего ты от меня требуешь?
– Па-а-а-п…
Надо же, как быстро изнутри по глазам вдарило! Видимо, организм так отторгает непривычно жесткие отцовские голосовые интонации – тут же слезами съеживается. Да так сильно, что не выдохнуть. Воздух застрял где-то в горле, и вместо выдоха получилось одно жалкое и слезно вибрирующее попискивание, и руки задрожали, и губы, и в носу противно захлюпало, и черт знает куда носовой платок делся. Наверное, и не было у нее с собой никакого носового платка.
– Эй, Машк… Ты чего это? Плакать собралась, что ли?
Надо же, испугался! Вмиг отошел от окна, склонился к ней сочувственно, руку протянул, чтобы за плечо обнять.
– Да ну, пап… Не надо…
– Машк, да ты посмотри на себя, ей-богу! Вроде взрослой уже назвалась, поступки взрослые совершаешь, а чуть что – в слезы! Обиделась, что ли?
– Нет. Я не обиделась. Просто ты говоришь так… Будто ты чужой, понимаешь?
– Маш… Я в любом случае чужим для тебя никогда не буду. Ни при каких обстоятельствах.
– А… Зачем ты мне это сейчас говоришь? Про какие-то там обстоятельства? Я не понимаю, пап… Я не хочу никаких обстоятельств! Скажи – у тебя ведь это несерьезно, правда? С этой, с твоей помощницей? Это же не может быть серьезно, правда? Ну почему ты молчишь, пап?!
– Я не молчу, Маша. Я просто не могу тебе ничего ответить. Потому что и сам ничего не знаю. Вчера еще знал, а сегодня уже не знаю.
– Значит… Это значит… Пап, но это же не может быть правдой! Ты что, все-таки в нее влюбился? Да? Влюбился?
Как хорошо, что дверь оказалась недалеко. Что можно в эту дверь выскочить, не дожидаясь ответа, и промчаться мимо удивленной секретарши под отцовское требовательное, несущееся в спину «Маша, вернись!». Потому что не надо ей никаких ответов. Хватило на сегодняшний день и вопросов, и ответов. Не вмещается в нее больше. И хорошо, что можно идти по улице, подставляя моросящему дождю горячие щеки. И ни о чем стараться не думать. Когда ни о чем не думаешь, то вроде и в самом деле ничего нет…
* * *
Нет, все-таки жаль, что она не курит. Всю свою жизнь гордилась отсутствием вредных привычек, а сейчас – жаль. Самое время сейчас, наверное, запустить в организм какую-нибудь вредную отравляющую субстанцию, отвлечь его на борьбу. Потому как самой непонятно, что внутри происходит. То ли большая паника, то ли, наоборот, полная апатия к происходящему.
Таня нехотя оторвала взгляд от кофейной лужицы, растекшейся по ровной поверхности столешницы. А что – красивое, между прочим, сочетание получилось. Столешница цвета густых теплых сливок, а кофе – черный. (Конечно же черный. Состоянию души соответствует.) Раньше бы глаза ни одной секунды такого беспорядка не выдержали, а теперь ничего, смотрят, и голова не про беспорядок, а про сочетание да состояние думает. Раньше бы она подскочила как ужаленная, кинулась бы вытирать эту кофейную лужицу. Да мало ли, что было раньше. Она раньше и кофе никогда мимо чашки не проливала…
Нет, определенно надо что-то с собой сделать. Закурить не получится, потому как табачной отравы в доме отродясь не было. После Светика она всегда по три часа кухню проветривает. А вот выпить можно. Коньяку. Хороший коньяк у них всегда в доме есть. В баре, в гостиной.
Поднявшись со стула, она почему-то на цыпочках пересекла кухонное пространство, будто на тайное черное дело пошла. Проходя по коридору, оглянулась. Большая дорожная сумка стояла сиротливо в прихожей, нелепо растопырившись ручками. Жалкая, как бедная родственница. Как бросил ее Сергей ночью, приехав из аэропорта, так и стоит, и сил нет ее разобрать. Вернее, силы есть, конечно, куда ж они делись? Просто, наверное, перешагнуть не могут через ее то ли панику, то ли апатию.
Коньяк забулькал в стакан так щедро и торопливо, будто сочувствовал ее состоянию. И по горлу махом прошел, скользнул горячо в желудок. Теперь надо забраться с ногами в кресло и ждать. А лучше – еще раз налить и выпить. Сейчас паника с апатией столкнутся лбами, посмотрят друг другу в глаза и уйдут, и ситуация станет ясна и понятна. А может, и не будет никакой ситуации. Может, она уплывет сама собою, как поплыло куда-то окно в модной сборчатой портьере. Раздвоилось и поплыло. Стоп, стоп! Нет, все-таки многовато она коньяку тяпнула. И чего только не сделаешь с перепугу…
А хотя, собственно, чего это за перепуг она себе выдумала? Откуда он вообще взялся, с каких таких щей? Оттого, что Сергей, как в дверь вошел, начал от нее глаза прятать? Что, приняв душ и бухнувшись в постель, заснул в ту же секунду, как убитый? Или оттого, что утром, даже не позавтракав, на работу сбежал? Ну да, все это нехорошо, конечно. Но фактов, простите, мадам, маловато будет. Маловато фактов для… А для чего, собственно? Оглянитесь, мадам, ничего же глобального не случилось! Вот ваш дом, ваш вечный дом, вот вы при нем, хоть и немножко пьяненькая. А муж ваш не где-нибудь находится, а на рабочем месте. На частной территории своей законной фирмы. Так в чем же дело, мадам? Откуда такая паника в мыслях и апатия в действиях? Мужнина сумка с вещами стоит в прихожей, до сих пор не разобранная, а вы тут свои нехорошие перепуги коньяком заливаете.
Хмыкнув, она подалась вперед, чтобы вытащить себя из кресла и рвануть в прихожую, но тело вдруг запротестовало, не желая выполнять легкомысленной пьяной команды. Тело застыло обидой. Вспомнило, наверное, то состояние, ту самую радость, которая называлась раньше просто и ясно – приезд Сережи из командировки.
О, это действительно был настоящий праздник! С готовкой загодя украинского борща, а в день приезда – горячих пирогов и котлет с чесноком, чтобы свинина пополам с говядиной. Сережа очень любит такие котлеты. А основной приправой к этому празднику было ее радостное, дрожащее ожидание звонка в дверь. Какой музыкой веселого Сережиного нетерпения разливался по прихожей дверной звонок! Она, хоть и ждала, всегда вздрагивала, и мчалась к двери, и на шею бросалась, и висла на нем, дрыгая ногами, как легкомысленная малолетка.
А потом они всегда долго сидели на кухне, пропитанной сытными мясными-чесночными запахами, и не важно, какое время было – то ли день, то ли ночь, то ли раннее утро. Сережа ел, рассказывал, выспрашивал, горел на нее глазами. И она тоже – горела. А потом… Потом тоже было счастье. Обыкновенное, супружеское. Ей тогда и в голову не могло прийти, что семейная жизнь может происходить как-то по-другому…