– Конечно, сделаю все, что в моих силах.
Росс вытащил носовой платок и промокнул глаза. Голос его дрожал.
– Пойми меня правильно, Джулс. Вера – ребенок. В эмоциональном плане она так и не стала взрослой. Она очень ранима, и ей нужна защита – которую я ей предоставляю.
– Росс, по-моему, ты ошибаешься. Твоя жена – вполне зрелая, разумная женщина.
Шмыгнув носом, Росс возразил:
– Возможно, так она ведет себя, когда приезжает к тебе.
Риттерман улыбнулся:
– Я так не думаю.
Росс начал ногтем срывать сигарное кольцо. Без десяти семь, но сегодняшний ужин потерял для него всякое значение.
– Джулс, я знаю, что для нее лучше. Вряд ли ей пойдет на пользу, если она узнает, насколько серьезно она больна, – верно? Не стоит сообщать ей о ее состоянии – ни сейчас, ни потом.
– Хочешь, чтобы я ей лгал?
– Я не прошу тебя лгать; просто не нужно говорить ей всю правду. Господи! Раз мы пока не в силах ничего для нее сделать, по крайней мере, дадим ей иллюзию надежды.
– Ты ставишь меня в трудное положение.
– Джулс, ты ведь не скажешь правды больному с неизлечимой стадией рака, верно?
– Если он спросит меня прямо, я скажу ему все как есть. Постараюсь, так сказать, подать все в как можно более позитивном свете, но скажу правду.
Росс недоуменно уставился на друга:
– Мы ведь с тобой в хороших отношениях… Мы всецело доверяем друг другу. Пожалуйста, положись на мое суждение о Вере.
Риттерман ответил ему таким же пристальным взглядом:
– Вера очень серьезно больна. Чего ты собираешься добиться, держа ее в неведении?
– А чего добился бы ты, открыв ей правду? Ты только запугаешь ее – а взамен не дашь никакой более-менее прочной надежды.
– Полагаю, когда пациенты знают правду, у них появляется время, чтобы подготовиться…
– К смерти?
– Да.
– Тебе не кажется, что ты пораженец?
– Я реалист.
– Какова первая заповедь врача?
Риттерман пожал плечами:
– «Не навреди».
– Совершенно верно. Если сказать любому человеку – а особенно человеку вроде Веры, – что он скоро умрет, то он действительно умрет. Страх завладевает такими людьми, и твои слова становятся самосбывающимся пророчеством. Если она ничего не будет знать, у нее появится больше шансов на выживание.
Риттерман смотрел на друга и думал: «Скорее уж ты сам, Росс, не в состоянии справиться с реальностью, а вовсе не Вера». Вслух же он произнес:
– Я с тобой не согласен.
Не может быть, этого разговора между нами нет… Неправда! Росс закрыл глаза и несколько секунд тряс головой, словно ожидал, что Риттерман исчезнет, а весь их разговор окажется вымышленным.
Но Риттерман сидел на месте, и его спокойствие начало действовать Россу на нервы. Почему он, черт бы его побрал, может оставаться таким хладнокровным? Потому что Вера – всего лишь одна из сотен, а может, и тысяч пациентов, какие есть у Риттермана. Вера Рансом. Просто имя в списке.
Поймав на себе неодобрительный взгляд Риттермана, Росс закурил сигару и выдохнул в потолок струю густого душистого дыма.
– Я ее муж. Думаю, ты согласен, что я имею полное право сам сообщить ей о ее состоянии?
– Разумеется, но, если она спросит меня прямо, я не смогу солгать ей.
– Тебе придется всего лишь сказать ей, что она подцепила вирус и что ты назначишь ей курс лечения. Все, конец.
– Что ж, – нерешительно проговорил Риттерман, – придется согласиться… по крайней мере, сейчас… но мне такое не по душе.
Росс, внутри которого вскипал гнев, встал и мрачно уставился на друга:
– Тебе не по душе? Мне тоже, Джулс. А знаешь, что еще мне, черт побери, не по душе? Мне не по душе мысль о том, что у моей жены болезнь Лендта. Так что, похоже, нам с тобой обоим придется смириться кое с какими вещами, которые нам не нравятся!
На экране телевизора – море людей, в основном девушек и молодых женщин; они издают дикие вопли. Россу, стоявшему перед телевизором, показалось, что там собрались все девчонки на свете. И вот из чрева «боинга» выходят четверо подростков – все в темных очках, со странными стрижками; все четверо широко ухмыляются, машут руками толпе, похожей на море огней.
Ведущий объявил: «Толпы фанатов сегодня утром едва не разнесли лондонский аэропорт Хитроу, когда „Битлз“ вернулись домой из последнего американского турне».
Быстро подойдя к телевизору, его отец, Джо Рансом, нагнулся, щелкнул переключателем, и Битлы исчезли. В школе все только о Битлах и говорили. Один приятель Росса, Томас Нортон, притащил журнал «Новый музыкальный экспресс». Там было полно фотографий «Битлз» и «Роллинг стоунз». Некоторые его друзья повесили у себя в спальне над кроватью плакаты с изображением любимых групп. В спальне Росса, в их маленьком домике, стоящем в ряду таких же домиков в Стритэме, в южном Лондоне, ничего подобного не было. Ему ничего не разрешалось. В целом доме имелось всего две картины: на лестнице – выцветшая репродукция с изображением дома Анны Хэтауэй, и еще одна репродукция, «Стога сена», в гостиной над электрокамином.
Когда экран потух, отец, одетый в коричневый костюм, рубашку, галстук и коричневые кожаные туфли – Росс каждое утро до блеска начищал их, – сел в кресло с газетой «Спортинг таймс», ручкой и оловянной кружкой пива. Откашлявшись, он вскрыл новую пачку сигарет с фильтром. В его присутствии комната сразу как будто уменьшалась в размерах. Гостиная и так была заставлена мебелью до отказа: трехместный диван из кожзаменителя, пианино и журнальный столик, уставленный призами, выигранными в дартс.
Росс стоял у кресла, наблюдал за ритуалом и ждал, когда настанет черед ему исполнить свои обязанности. Сначала целлофановая обертка от сигаретной пачки аккуратно разглаживалась, затем перегибалась пополам, снова разглаживалась, снова перегибалась и так далее, пока ее нельзя было больше сгибать и отец не клал комочек на журнальный столик, который Росс, придя домой из школы, натирал, пока он не начинал блестеть как зеркало – как и вообще вся мебель в доме.
Даже грива отцовских черных волос блестела; он так набриолинивал их, что они прилипали к черепу. Росс чувствовал запах лосьона для волос и слабый, сладкий аромат мужской туалетной воды «Олд спайс», которой отец каждое утро брызгал лицо.
Настал черед золотистой фольги. Снова сосредоточенно, как человек, который делает главное дело своей жизни, Джо Рансом аккуратно разгладил фольгу и начал сгибать. Затем отец положил комочек фольги рядом с целлофаном и приступил к третьему этапу ритуала – извлечению и изучению призового вкладыша.