Впрочем, и то и другое маловероятно. Скорее всего, они останутся в Берне. Матери нет? Ну и что. И меня к себе выписывать не будут. Мы же с Юрико — как кошка с собакой. Из письма матери я поняла, что в Берне ей было одиноко. Как затесавшейся в европейскую семью азиатке. Я в который раз вздохнула с облегчением: как же хорошо, что я с ними не поехала.
Но я рано успокоилась — тут же, через несколько минут, опять зазвонил телефон. То была Юрико.
— Алло! Это ты?
Я давно не слышала ее голоса. Он звучал хрипло, как у взрослой, потому что она говорила шепотом, словно боялась, что ее кто-то услышит.
— Мне некогда, в школу ухожу. Что тебе надо? — раздраженно спросила я. Нет у меня времени на разговоры.
— Мама умерла, а ты в школу? Ну даешь! И на похороны, слышала, не едешь? Это правда?
— Не еду. И что?
— А то! Папа говорит, у нас будет траур. Я отпросилась в школе на несколько дней. И на похороны пойду, естественно.
— Делай как знаешь. Я лично иду в школу.
— Бедная мамочка!
Юрико осуждала меня. Я рвалась в школу вовсе не потому, что мне этого ужасно хотелось. Тому была особая причина. По моему наущению изнывавшая от обиды Кадзуэ собиралась в тот день выяснять отношения с нашей классной на предмет того, по какому праву с ней так несправедливо обошлись в группе поддержки. Сомневаюсь, что до нее в женской школе Q. кто-то поднимал такой вопрос. Разве я могла себе позволить не присутствовать при таком важном событии?
Это вовсе не значит, что оно было мне важнее смерти матери. Но мне хотелось своими глазами увидеть, что получится у Кадзуэ. Ведь это я ее надоумила обратиться к классной. А мать… Ее ведь не оживишь, если я устрою себе каникулы. И все-таки я решила расспросить Юрико о матери.
— Что, у нее в последнее время отклонения какие-то были?
— Угу. С нервами что-то, — плаксиво проговорила Юрико. — Она все жаловалась, что рис дорогой, а сама каждый день столько его варила, что не съесть. Знала, что отца это раздражает, и все равно варила ему назло. А бигос перестала ему готовить. Ворчала, что такой едой только свиней кормить. Потом из дома перестала выходить. Сидела в своей комнате в темноте, без света. Прихожу домой, думаю, нет никого, зажигаю свет — а она сидит за столом с широко открытыми глазами. Просто жуть берет! Посмотрит, посмотрит на меня и спрашивает: «Чей ты ребенок?» Правду сказать, мы с отцом уже не знали, что с ней делать.
— Она мне писала… как-то странно. Вот я и спросила.
— Писала? И чего? — Юрико разбирало любопытство.
— Ничего особенного. А ты зачем звонишь?
— Посоветоваться надо.
Это что-то новенькое. Я насторожилась: что-то тут не так. За окном еще больше потемнело, и дождь припустил как из ведра. Вымокну до нитки, пока доберусь до станции, подумала я.
Поняв, что к классной мне уже не успеть, я опустилась на татами. Дед настелил в маленькой комнате газеты и перетаскивал туда с балкона бонсай. Дверь на балкон была открыта, и комнату наполнял шум дождя. Я заговорила громче:
— Слышишь? У нас ливень. Настоящий потоп. Вон как шумит.
— Ничего не слышу. А ты слышишь? У нас тоже шум. Отец плачет.
— Не слышу.
Сестры, всего несколько часов назад оставшиеся без матери, вели странный разговор через десять тысяч километров, отделявших их друг от друга.
— Послушай, я не могу больше здесь оставаться, после того как она умерла, — заявила Юрико.
— Почему? — воскликнула я.
— Отец наверняка женится снова. Я точно знаю. Встречается с одной девицей. Она работает на фабрике. Турчанка. Отец думает, что никто ничего не знает, хотя на самом деле знают все. И Карл, и Анри. Все. Знаешь, что Анри сказал? Что турчанка беременна как пить дать. Так что отец скоро женится. Если так, мне тут делать нечего. Я возвращаюсь в Японию.
Вот это новость! Я вскочила. Юрико возвращается? Я-то думала, что отвязалась от нее! А выходит — всего на четыре месяца.
— И где ты собираешься жить?
— А у вас нельзя? — попробовала под лизаться Юрико.
Я посмотрела на деда, заносившего в комнату свои деревья, на его промокшие под дождем плечи и отрезала:
— Исключено.
Под проливным дождем я решительно шагала к автобусной остановке. По краю асфальтовой дорожки, как по оросительному каналу, под уклон несся поток воды. Один неловкий шаг — нога соскользнет и вмиг промокнешь по колено.
Складной голубой зонтик напитался водой и потяжелел, капли скатывались по запястью и через рукав школьной блузки пробирались дальше, холодя руку. Автобус, на который я обычно садилась, медленно проехал мимо. Его окна затянуло матово-белым туманом от дыхания пассажиров. Я представила, как, должно быть, неприятно сидеть внутри этой пропитанной влагой железной коробки.
Когда следующий автобус? Все равно к классной я вряд ли успею. Хотя это меня и не волновало. В голове все еще звенел голос Юрико: «Что мне теперь делать?» Ни о чем другом я и думать не могла.
Юрико едет в Японию — больше ей податься некуда. Значит, нам, двум сестрам, придется жить вместе. Родственников у нас практически нет, и, кроме деда, Юрико больше не к кому податься. Ютиться с ней в этой крошечной квартирке? От одной мысли кожа покрывалась мурашками. Представьте картину: утро, я просыпаюсь и вижу лежащую рядом Юрико, которая смотрит на меня темными, без искорки света, глазами; я сижу с дедом и Юрико за завтраком, пьем чай и закусываем тостами с клубничным джемом. Жуть!
Юрико будет злиться на запах дешевого дедова бриолина, на бонсай, которым заставлена квартира, тяготиться тем, как люди в нашем квартале помогают друг другу. Как только она здесь появится, вся округа — и наш квартал, и соседние торговые улицы — начнет сгорать от любопытства: откуда свалилось такое сокровище? И вся наша с дедом жизнь — такая гладкая, устоявшаяся — пойдет наперекосяк, а сам дед вполне может вернуться на преступный путь.
Но больше всего меня ужасала мысль, что это чудовище Юрико будет снова ослеплять меня своим блеском. Ее красота пагубно действовала на меня. Ее присутствие рядом изумляло и тревожило. Юрико вызывала неприязнь самим фактом своего существования. Это по-настоящему странное ощущение. Самая красивая — и самая отталкивающая. Рядом с ней невозможно было чувствовать себя уверенно, никогда и ни в чем. Это как взобраться на вершину высокой горы, чтобы в следующую секунду понять, что летишь на дно глубокого ущелья. Вот почему я ее терпеть не могла.
Я вдруг подумала о матери, которая свела счеты с жизнью.
Видимо, люди не могут смириться с мыслью, что у невзрачной азиатки родилось такое красивое создание.
Причина ее самоубийства — не в одиночестве и не в том, что отец ей изменял. А может, все дело в Юрико? Когда я услышала, что она собирается в Японию, меня сначала охватил необъяснимый гнев. Я осуждала мать за то, что она так поспешила с самоубийством, ненавидела отца, решившего приударить за молоденькой, но мать потом мне вдруг стало жалко; я почувствовала, что потеряла родного человека. На глаза навернулись слезы, и я, стоя под дождем, заплакала — впервые после того, как раздался звонок из Берна. Может быть, в это трудно поверить, но ведь мне тогда было всего шестнадцать. И я тоже изредка впадала в сентиментальность.