— Это произойдет сегодня после обеда, — сказал Жернанд, — и этому великому событию будет предшествовать роскошная трапеза. Жюстина и Доротея будут обедать обнаженными, в таком же виде к ним присоединятся шестеро моих юных Амуров, остальные шестеро будут нам прислуживать в одеждах жриц Дианы, и я вам обещаю потрясающий обед.
В самом деле, трудно было представить себе что-либо более великолепное и восхитительное, более редкое и изысканное, чем то, что появилось на столе. Будто все четыре стороны света решили соперничать друг с другом, предлагая всевозможные сокровища кухни к обеду наших распутников: здесь можно было увидеть одновременно вина всех стран и блюда всех времен года. Конечно, этой пищи с лихвой бы достало, чтобы в течение месяца кормить десять или двенадцать несчастных семей.
— После услад похоти нет ничего слаще, чем застольные радости, — заявил граф.
— Они настолько дополняют друг друга, — заметил Брессак, — что поклонники первых не могут не ценить вторые.
— Потому что нет ничего приятнее, чем объедаться изысканными блюдами, — сказал граф, — ничто так сладострастно не щекочет мой желудок и мою голову; пары вкусной пищи, лаская мозг, подготавливают его к впечатлениям плотских утех, и как выразился мой племянник, истинный распутник не может не обожать хорошую кухню. Признаться, у меня часто возникает желание уподобиться Апицию, этому знаменитому гурману древнего Рима, который бросал в свои рыборазводные пруды живых рабов, чтобы мясо рыб было нежнее: я жесток в наслаждениях и проявил бы не меньше жестокости в таких делах, я бы пожертвовал тысячью своих людей, если бы это потребовалось, чтобы отведать особенно аппетитное или изысканное блюдо. И меня не удивляет, что римляне придумали себе бога плотоядия. Да здравствуют народы, которые обожествляют свои страсти! Какая пропасть лежит между глупыми поклонниками Иисуса и подданными Юпитера! Первые считают преступлением то, что почитают вторые.
— Говорят, что Клеопатра, — вступил в разговор д'Эстерваль, — одна из самых отъявленных гурманок древности, имела привычку никогда не садиться за стол, не заставив сделать себе несколько клистеров.
— И Нерон поступал точно так же, — подхватил Жернанд. — Я тоже иногда пользуюсь этим способом и очень успешно.
— А я вместо этого отдаюсь содомитам, — сказал Брессак, — физический эффект почти такой же, зато моральное ощущение бесконечно более сладостное: я никогда не обедаю без того, чтобы перед этим мне раз десять не прочистили задницу.
— Что касается меня, — сказал Жернанд, — я применяю для этого кое-какие травы, главным образом эстрагон, мне готовят из него прекрасный аперитив, и выпив его, я могу сожрать все, что перед собой увижу. Если так просто воспламениться в предвкушении радостей распутства, почему нельзя возбудиться от гурманства? Я вам признаюсь, — продолжал монстр, наваливаясь на самые вкусные блюда, что невоздержанность в еде — это мое божество, в моем храме этот идол стоит рядом с культом Венеры, и у ног их обоих я нахожу счастье.
— Некоторые мои выдумки в этом отношении могут показаться злодейскими, — сказала Доротея, — но позвольте мне рассказать об этом. Так — вот, когда я набиваю себе желудок пищей, я испытываю очень сильное чувственное наслаждение оттого, что к моему столу приводят несчастных, истощенных от голода.
— Я согласен с вами, — оживился Брессак, — но тогда человек, имеющий подобную страсть, должен быть достаточно богатым и могущественным, чтобы его гурманство губило окружающих, чтобы в результате его невоздержанности они умирали с голоду.
— Да, да! — воскликнул д'Эстерваль. — Вы прекрасно поняли мою идею, но угадайте, чего бы я хотел съесть.
— Пожалуйста: блюдо, приготовленное из человеческой крови, — сказал Жернанд. — Мне кажется, Тиберий знал в этом толк.
— Что до меня, — продолжал д'Эстерваль, — я больше люблю Нерона, который, вставая из-за стола, спрашивал: «Что такое бедняк?» [51]
— Воистину, — заговорил Брессак, — если правду говорят, что невоздержанность — мать всех пороков и что трясина порока — земной рай для человека, мы должны приложить все усилия, чтобы возбудить в себе все, что скорее приведет нас к гурманству. В самом деле, сколько новых сил для распутства получаем мы после застольной оргии! Как высоко возносится наш жизненный дух! Как будто огонь бежит по нашим жилам, предметы сладострастия рисуются в новом свете, и невозможно противиться властному желанию обладать ими. И вы совершенно не чувствуете усталости, накопленная энергия позволяет вам совершать бесчисленные заходы, о которых вы не смели и думать прежде; все вокруг вас расцветает, все приобретает новые цвета, иллюзия все накрывает своим золотистым покрывалом, и в этом состоянии вы способны на такие вещи, которые ужаснули бы вас до трапезы. О сладострастная невоздержанность! Я славлю тебя, вдохновительница наслаждений! Только ты даешь вкусить их сполна, только ты снимаешь с них шипы, ты устилаешь к ним путь розами, ты убираешь идиотские угрызения совести, ты одна знаешь, как взбудоражить разум, обычно холодный и скучный, все страсти которого без тебя являются отравой.
— Знаешь, племянник, — сказал Жернанд, — если бы ты не был много богаче меня, я дал бы тебе две тысячи луидоров за восхваление одной из самых дорогих страстей моего сердца.
— Богаче вас, дядюшка?
— Ну, конечно, у тебя более миллиона ливров годовой ренты, а я, в сравнении с тобой, нищий с восемьюстами тысяч. Признаться, я не понимаю, как мне удается сводить концы с концами: невозможно жить, не имея миллиона в год.
— Сударь, — заметил д'Эстерваль, — я его не имею и все-таки живу.
— Может быть, но вы ведете жизнь, которая мало требует, а благодаря таким занятиям, как у вас, ваши капиталы должны возрастать с каждым днем. Я не знаю ничего приятнее, чем карьера, которую вы избрали, если бы я был моложе, я бы непременно занялся тем же ремеслом. Короче говоря, держу пари, что таким способом вы сделали себе не менее пяти-шести сотен тысяч ливров.
— Приблизительно так.
— Получается, что мы здесь все богаты, и наш образ мыслей, наши вкусы и интересы должны иметь много общего.
— Увы, — покачал головой д'Эстерваль, — мое несчастье в том, что я ненасытен, и мой образ жизни скорее продиктован жадностью, нежели либертинажем.
— Я уверен, что вы могли бы обойтись без первой страсти.
— Напротив, я бы и дня не прожил без этой сладостной привычки. Мне нравится видеть, как мое состояние увеличивается каждодневно, и мысль о том, что я увеличиваю его за счет других, приводит меня в восторг. Убиваю я из принципа распутства, в силу жестокости моих утех, но граблю только из жадности: будь у меня многие миллионы дохода, мне кажется, я бы продолжал грабить.
— Я хорошо вас понимаю, — сказал Жернанд, — никто лучше меня не поймет чувства, которое заставляет отнимать чужое и копить: завалите меня грудой золота, но я не подам нищему ни одного су, я позволяю себе расходы разве что на собственные удовольствия. Вы знаете мое богатство и мои расходы, а теперь посмотрите на мою одежду: я ношу ее вот уже двадцать лет… И надеюсь с этой привычкой сойти в могилу.