— А кто пугается? Кто раскаивается? — спросила с вызовом Доротея.
— Слабые людишки, — ответил Верней, — которые еще 'не совсем усвоили принципы, изложенные моим племянником, и сохраняют в себе, зачастую даже помимо своей воли, глупые предрассудки детства.
— Вот почему я не перестану твердить, — продолжал Брессак, — что никогда не бывает слишком рано уничтожить зерна этих предрассудков. Именно в этом состоит первейший долг родителей, воспитателей, всех тех, кому доверены юные сердца, и тот, кто об этом не заботится, должен считаться злоумышленником.
— На мой взгляд, вся религиозная чушь питается ложными понятиями морали, — заметил Жернанд.
— Отнюдь, — возразил Брессак, — религиозные идеи были плодами страха и надежды, а уж потом, чтобы избавиться от первого и потешиться вторым из этих чувств, человек построил для себя мораль на воображаемом великодушии своего абсурдного божества.
— Я полагаю, — проворчал Жернанд, опрокинув в себя бокал шампанского, — что одно связано с другим, и независимо от того, что было первопричиной, я ненавижу все, порожденное этим идиотизмом; мое распутство, основанное на безбожии, помогает мне смеяться над общественными устоями и плевать на них с таким же наслаждением, с каким я презираю религию.
— Вот как должен мыслить настоящий философ! — воскликнул Верней. — Человеческие глупости могут обмануть только простаков, люди, имеющие мозги, должны их презирать.
— Но не надо ограничиваться этим, — сказал д'Эстерваль, — необходимо бороться с ними открыто, каждый наш поступок должен служить разрушению морали и подрыву религии. Только на их обломках можно, построить счастье в этом мире.
— Да, сказал Брессак, — но мне не известно ни одно злодеяние, которое могло бы утолить мою ненависть к морали, могло бы стереть с лица земли все религиозные предрассудки. Чем, например, мы занимаемся? Да ничем особенным: все наши мелкие бесстыдные делишки сводятся к немногим актам содомии, насилия, инцеста, убийства, наши атаки на деизм — к богохульствам и к безобидному осквернению религиозных святынь. Есть ли хоть один среди нас, кто может честно сказать что удовлетворен такой малостью?
— Разумеется, нет, — незамедлительно ответила пылкая супруга д'Эстерваля, — может быть, я больше всех вас страдаю от посредственности преступлений, которые природа дает мне возможность Совершать. Во всем, что мы делаем, я вижу лишь оскорбление идолов и живых существ, но как добраться до природы, которую я так жажду оскорбить? Я хотела бы разрушить ее планы, прекратить ее движение, остановить бег звезд, сокрушить светила, плавающие в пространстве, уничтожить все, что ей служит, защитить все, что ей вредит, одним словом, вмешаться во все ее дела, но, увы, это выше моих сил.
— Вот это-то и доказывает, что злодейство не существует в нашем мире, — глубокомысленно сказал Брессак, — это слово применимо только к деяниям, которые назвала Доротея, а вы сами понимаете, что они невозможны, так давайте утешимся тем, что нам подвластно, и умножим наши ужасы, раз не дано нам сделать их по-настоящему великими.
Философская беседа была в самом разгаре, когда все заметили, что в мертвом теле мадам де Жернанд произошло какое-то конвульсивное движение. Виктора обуял такой страх, что он наделал под себя, а Брессак обратился к нему с такими словами:
— Разве ты не видишь, глупец, что происходящее лишний раз доказывает мои слова о необходимости движения в природе? Теперь вы видите, друзья, что никакой души не требуется для того, чтобы привести какую-то массу в движение. Именно благодаря таким движениям этот труп будет разлагаться и порождать при этом другие тела, в которых души будет не более, чем было в нем [60] . Давайте сношаться, друзья! — продолжал Брессак, вторгаясь в задний проход Виктора, испачканный испражнениями. — Да, будем сношаться! Пусть этот феномен природы, одно из простейших проявлений ее движущей силы, не испортит нам удовольствие. Чем больше эта потаскуха открывается перед нами, тем сильнее надо оскорблять ее: только так мы разоблачим ее секреты.
Д'Эстерваль овладел мадам де Верней, которая, судя по всему, давно волновала его; Верней в ответ тоже наставил д'Эстервалю рога, которыми тот украсил его раньше.
— Одну минуту, — громко произнес Жернанд, — прежде чем продемонстрировать вам способ неземного наслаждения, о котором все вы, как будто, позабыли, я должен опорожнить свой кишечник.
— Для этого не стоит покидать нас, дядюшка, — заметил Брессак, продолжая совокупляться, — я слышал, что вы страстно любите испражняться, так позвольте нам увидеть эту вашу страсть.
— Вы действительно хотите это увидеть? — спросил Жернанд.
— Да, да, — поспешил ответить Брессак, — любое извращение — это приятное и поучительное зрелище, и мы не хотим лишаться его.
— Тогда я удовлетворю ваше любопытство, — важно сказал Жернанд, поворачиваясь к зрителям своим громадным седалищем.
Вот каким образом развратник приступил к омерзительной операции. Его окружили четверо ганимедов: один держал наготове большой ночной горшок, второй взял зажженную свечу и подставил ее поближе к анусу, чтобы было лучше видно происходящее, третий сосал ему член, четвертый, перекинув через руку белоснежное полотенце, целовал Жернанда в губы. Тот, опершись еще на двоих педерастов, поднатужился, и как только появилось невероятное количество дерьма, которое обыкновенно и регулярно выдавал хозяин замка, учитывая страшное количество поглощаемой им пищи, тот юноша, что держал вазу, принялся восхвалять экскременты. «Какое прекрасное дерьмо! — восклицал он. — Ах, господин мой, какое превосходное говно! Как красиво вы испражняетесь». Когда дифирамбы закончились, педераст, вооруженный салфеткой, языком очистил преддверие ануса, а горшечник подставил содержимое горшка под нос Жернанду и опять громогласно восхвалял его. После этого мощная струя мочи ударила в рот сосателю, который тут же проглотил всю жидкость, полотенце завершило то, что не мог сделать язык, и четверо ганимедов, оставшись без дела, долго сосали поочередно язык, фаллос и задний проход распутника.
— О черт побери! — восхитился Брессак, усердно содомируя Виктора, который в это время теребил ягодицы своей очаровательной сестрицы Сесилии. — Гром и молния! Я ни разу не видел такой сладострастной процедуры. Честное слово, я возьму это себе за привычку. А теперь выкладывай, дорогой дядя, о каком таком наслаждении ты начал говорить.