Хотел уж заупрямиться Ласах, да вспомнил изуродованное лицо Арчика и согласился. Взял у Гардика золотой да отправился на торжище. Долго рядами бродил, приценивался. Успел на скамских акробатов полюбоваться, что на помосте чего только не вытворяли! Вот почему пусто на улицах Айсы стало – половина города вокруг артистов толпилась.
Прикупил наконец Ласах хороший наговор, да не на один раз, и еще несколько серебряных монет на сдачу прибрал. Тут же испробовал наговор на занавеске в пивной палатке – хозяин аж подпрыгнул, когда из шума и гама его заведение в тишину выпало, – и направился к нужной харчевне. Народу в ней и в самом деле оказалось немного. Ласах раскланялся с оружейником Ханком, знакомым корзинщиком, да приметил еще троих, которых то ли встречал где, то ли врачевал когда. Впрочем, за тот час, что просидеть пришлось с кубком пива у выхода, в харчевне и вовсе остался он, Ханк с тяжелой сумой, в которую то и дело заглядывал, да седой тарс, что уж и головы поднять не мог от стола.
«Неужели Ханк?» – подумал Ласах, когда дверь заскрипела, и в трактир вошел Фейр Гальд. Негласный хозяин города окинул взглядом зал, поморщился, глядя на пьяного, кивнул угодливо согнувшемуся трактирщику и двинулся к прокопченной арке коридора, верно, чтобы перекусить в отдельной комнате.
Он успел сделать пару шагов. На первом шаге Ласах разжал пальцы опущенной вниз руки, и горошинки заклинания послушно покатились в сторону широкой двери. Не был магом травник, но кое-что мог, даже боль снять, а уж такой наговор и школяр бы навесил. На втором шаге Гальда Ханк, убиравший в суму пятый или шестой пирожок, которых трактирщик незадолго перед тем принес ему целое блюдо, что-то такое сделал внутри сумы, дно ее фыркнуло, и на сером шерстяном плаще Фейра начало расти кровавое пятно. В то же мгновение Ханк начал падать на пол, выдергивая из-за пояса изогнутый тарский меч, а пьяный тарс, что должен был видеть десятый сон, вытянул руку в сторону Гальда и заставил окраситься кровью уже его горло, потому что Фейр поворачивался.
Секунды текли медленно, даже звуки не успевали за ними, но Фейр Гальд был чуть быстрее. Он поворачивался к Ханку, вытягивая из ножен странный огненно-черный меч одной рукой и одновременно другой закрывал лицо от посланного мгновенно протрезвевшим тарсом второго ножа. Секунда еще длилась, даже угодливое выражение лица трактирщика не успело смениться гримасой ужаса, а пойманный нож уже полетел обратно в тарса, и, хотя тот метнулся в сторону словно дикий зверь, клинок нашел его голову.
Ласах успел подумать, что прыжок, который начинал здоровый и сильный человек, закончится падением трупа. И Ханк уже был почти мертвым. Потому что, еще только вставая на ноги, он уже должен был закрыться от удара Фейра Гальда. Но серый меч оружейника отчего-то развалился на куски и точно так же на куски развалилась его голова. А сам оружейник начал осыпаться пеплом скорее, чем успевал упасть на истоптанный пол трактира, где уже разбегался волной пепла погибший тарс.
Фейр Гальд с хрипом вдохнул, повернулся вокруг, снеся окаменевшему трактирщику голову, убрал меч и выдернул вышедший из груди четырехгранный болт. За цевьем стрелки тянулись какие-то жилы и алые комки. Ласах был уверен, что сейчас и Гальд займется пламенем и осыплется пеплом, но он только закашлялся, бросил болт на пол и с гримасой распустил шнуровку плаща. Затем выдернул правой рукой вошедший под скулу нож, тут же зажав рану ладонью другой руки, снова поморщился, покачал головой и вдруг поймал голубыми глазами взгляд Ласаха. И в последний момент своей жизни травник понял, что в глазах у Фейра нет ненависти или досады, а только пустота, усталость и ужас. Окровавленный нож подлетел к потолку, перевернулся, лег в ладонь дяди Рина Олфейна и полетел к травнику, чтобы войти в его глазницу и превратить незадачливого хранителя в пепел.
Гардик допивал вино в одиночестве. У него была привычка, которой он не изменял никогда. Перед каждым Советом, даже если его проводил сначала дед Рина Олфейна, потом его отец – да и раньше, когда Гардик был сопливым юнцом, наподобие Ордуга, пусть и не таким глупым, – следовало проиграть и представить каждый жест и каждое слово будущих собеседников или спорщиков. Но потом, когда все уже было сказано и решено, следовало повторить каждое слово и каждый жест снова, вспомнить гримасы и интонации и постараться отыскать все, что могло послужить причиной для беспокойства. Только так можно было успокоиться и отдохнуть.
В этот раз Гардику успокоиться не удавалось, хоть из двух кувшинов вина один почти иссяк, закончились лепешки с нежной рыбой и были по два раза пересыпаны в голове и вчерашний Совет, и сегодняшний. Что-то неуловимое мешало сосредоточиться и выявить жужжащую где-то внутри затылка надоедливую мушку тревоги.
Она замолчала, только когда он поднял глаза и увидел в дверях Орлика с длинным и узким мечом в руке. Вельт смотрел на магистра спокойно, но в его спокойствии было что-то такое, что внезапно избавило от беспокойства Гардика. Тут же вылетели из головы и оба Совета, и заботы, и мысли о том, какие из тайников магистра уцелеют, если Айсе настанет конец, и не пора ли бежать, и удастся ли хранителям расправиться с Фейром Гальдом. Стало легко. Жизнь стремительно приближалась к завершению, но последние минуты были легкими и беззаботными. Гардик улыбнулся и пригубил замечательного вина.
Из-за спины Орлика вышла Айсил, и по ее лицу Гардик понял, что спрашивать о судьбе двух стражников, которые должны были ждать его в коридоре, не следует. Айсил села на то самое место, где сидела еще вчера, заставляя магистров вспоминать собственную юность, когда даже мысли о женщине горячили неопытную плоть, и запустила руку под стол. Секунду она что-то нащупывала там, потом вытащила липкий комочек и растерла его по ладони.
– Я все слышала, – сказала она магистру. – Все, о чем вы тут говорили. Поэтому не будем тратить время на упреки. Мне нет дела до того, которые из магистров настоящие, а какие подлинные. Плевать на то, давно ли хранители стали самохранителями. Тем более что мне не так уж много хочется узнать. Разве только вот это. Кто попытается или уже попытался убить Фейра Гальда?
– Травник Ласах, оружейник Ханк и охранник менялы Вохра Чарк, – словно против воли Гардика раздались слова.
– Они же должны были затем убить Орлика, – задумалась Айсил, – хотя в отношении травника и оружейника у тебя были сомнения.
– Были, – согласился Гардик. – Ну так и против них нашлись бы стрелки и клинки.
– Хаклик или Орлик, Ворт, Грейн, Шарб, сам Рин Олфейн, Ласах, Ханк, Чарк, ты – Гардик, – она прищурилась. – Девять. Кто десятый?
– Он неохотно… служит, – произнес Гардик и вдруг почувствовал ужас.
– Кто? – спросила Айсил.
– Арбис, – словно разорвал смыкающий губы клей Гардик. – Он изменился в последние лет десять, но… Арбис.
– Это уже война. – Айсил посмотрела на Орлика, и странный четырехгранный клинок вошел в грудь старшего магистра.
Хельд пришел к Олфейну только ночью. Рин не видел, как солнце ушло за горизонт, потому что был глубоко под землей, глубже, чем ему приходилось спускаться до сих пор, наверное, даже много глубже, чем бурлила черной глубиной Мертвая яма в подземелье Водяной башни. Но отчего-то он чувствовал, что вот именно теперь солнце подобралось к горизонту, а теперь исчезло на треть, наполовину, скрылось совсем. Он не мог сказать, очистилось ли небо в последнюю предпраздничную ночь, или облака нависали над Айсой непроницаемой пеленой, но солнце чувствовал и желал только одного: дожить до завтра, чтобы скрестить меч с Фейром Гальдом.