— Потерпи, Коркин, еще. Осталось уже немного. Подумай о том, что испытания, которые могут оказаться впереди, будут еще страшнее. И думай об этом во всякую трудную минуту. Помогает.
И тут все закончилось. Солнечный свет не резанул глаза, потому что с другой стороны пленки была тень от черноты, перегораживающей половину небосвода, но появились краски, и глаза у Пустого стали нормальными, зрачки уменьшились, словно Пустой проглотил боль, обратившую их в черные пятна. И стеклянная стена поползла вниз.
— Все живы? — коротко спросил механик.
В ответ не раздалось ни слова. Коркин хотел оглянуться, но вновь почувствовал лоб уткнувшейся ему в плечо Ярки и замер. Вездеход, приминая пласты еловника, прокатился сотню шагов по мелколесью и остановился.
— Пять минут, — медленно проговорил Пустой и открыл двери. — Облегчиться, прийти в себя. Отдышаться. Потом уж не остановлю. Орда идет по пятам. Филипп, за руль.
— А может, ну его? — нерешительно возразил Хантик. — Поехали! Перетерпим. Хотя ногу бы размять не помешало — крепко меня скрутило!
— Время пошло! — повысил голос Пустой.
Народ повалил наружу. Ярка шмыгнула в переднюю дверь, пробравшись через колени Коркина, и скорняк тут же ожил и сам, спрыгнул вслед за ней на усыпанную хвоей землю, оглянулся, ничего не разглядел, кроме бледного неба, черной полосы пленки да поднимающегося впереди обычного леса. Ярка отбежала за кусты, за спиной у скорняка закряхтел Вотек и похлопал Коркина по плечу:
— Держись за бабу, парень. Она сейчас как птица с разоренного гнезда — не соображает ничего, криком кричит, но все одно к теплу жмется. Ухватилась она за тебя, значит, и ты за нее держись.
— Что, ведун? — спросил старика Пустой. — Зарядились твои рожки?
— Есть немного, — кивнул Вотек и приподнял одну из серебряных безделушек, в которой словно подрагивал лоскут дыма. — Только разве ж то зарядка? Боль — она и есть боль. Не на всякую девку подействует, а уж если и мужика скорчит, так что мне от той корчи? Такого мужика я и без рожка не боюсь.
— Знать бы еще, кого бояться, а кого нет, — тихо проговорил Пустой.
— Ждешь, что уйдет? — еще тише спросил Вотек. — Ведь не будет Бриша вскрывать черепушки твоих приятелей. Скажи спасибо, если еще и с тобой говорить станет.
— На месте посмотрим, — ответил Пустой и добавил громче: — Все в машину, ждать никого не буду: орда идет следом.
Коркин дождался, когда Ярка нырнет на место, забрался внутрь. Механик оглянулся и закрыл заднюю дверь.
— Филипп, — повернулся он к помощнику, — опять пойдем на двух мостах. Электроника не работает. Свет вывести напрямую нужно уже сегодня. На первом же большом привале. И зеркало поставить надо вот сюда. Иначе я шею сверну оглядываться. Понятно?
— Понятно, — виновато закивал Филя.
— Э! — подал голос Хантик. — Файка же забыли!
— Не забыли, — отрезал Пустой. — Дали возможность уйти.
— Куда уйти? — не понял Рашпик.
— Вот ведь… — оторопел Хантик. — Это что же, он, что ли, ордынцам вести раскидывал?
— Никогда он мне не нравился, — икнул Сишек. — А мастерскую-то не он, часом, взорвал?
— Не может быть, — усомнился Рашпик, — чтобы ордынец сидел столько лет у нас под боком да ждал своего часа…
— Никто не сказал, что он ждал своего часа, — ответил Пустой. — Гадать не будем. Файк сделал свой выбор. Может быть, правильный. Или не вы же говорили, что у него чутье? Нам оно пока не пригодилось. Ладно, попозже выбор сделает каждый. В пекло насильно не потащу никого. Вотек, подскажешь, как нам дальше двигаться?
— Вперед помаленьку подавай, — проворчал Вотек. — Но на гостеприимство не рассчитывай, парень. Да и насчет пекла не болтай зря. Пекло — штука внезапная…
Вездеход пополз по редкому перелеску. Коркин сидел у окна, прислушивался к дыханию Ярки и думал, что и здесь лес ничем не отличается от обычного прилесья. А если не оглядываться на черную стену третьей пленки, что выплеснула на скорняка, как и на всех его спутников, прошлые боли, так и вовсе бояться нечего. Где-то впереди небо клубилось туманом, или это облака опустились до земли, но думать о следующей пленке не хотелось. Равно как и о возможном негостеприимстве неведомой Сухой Бриши, и о странном исчезновении Файка. Да что о том было думать — или Ройнаг исчез иначе? Просто в какой-то момент каждый выбирал свой путь, и то сказать — если тысячи ордынцев гонятся за Пустым, чего ради прикрывать его своим телом? Правильно Файк поступил. Для себя правильно. А как ты поступишь, Коркин?
Скорняк покосился на Пустого. Механик прислушивался к урчанию двигателя и осторожно правил вездеход по лесной тропе. Побеги еловника похрустывали под губчатыми колесами и медленно выпрямлялись за кормой машины.
— Как тебя зовут, Коркин? — вдруг спросил, не поворачивая головы, Пустой.
— Так и зовут, — удивился скорняк. — Коркин.
— Не темни, — скривил губы Пустой. — Ты же не лесовик, степняк. Это лесовики частенько погонялами обходятся, разве только добавляют для порядка, кто чей сын, а степняки, особенно те, кто восточнее, род блюдут. Это же родовое имя — Коркин. А как звали твою мать, отца, сестру?
Коркин прикусил губу. Мать он звал «мама», да и некому было окликать ее по имени. И сестра ее звала «мама», а та сестру называла «дочка». А сам Коркин был еще слишком мал, чтобы называть сестру как-то иначе, так и бормотал вслед за матерью: «Дочка…»
То-то они потешались над карапузом. Странно, а ведь впервые он вспомнил мать смеющейся. Как-то всякий раз всплывало перед глазами ее заплаканное лицо.
— Яр, — негромко ответил Коркин и тут же почувствовал, как еще сильнее прижалась к плечу Ярка.
— Ладно, — усмехнулся Пустой. — Буду называть тебя как раньше. Чтобы не путаться.
Перелесок стал лесом, лес — чащей, а чаща постепенно взметнулась так высоко и так широко раскинула кроны, что сгустила под ними сумрак. Филя уж думал, что ничто его не удивит после огромных деревьев, упирающихся в небо, но этот лес, сплетающий ветви над головой и засыпающий хвоей землю, потряс мальчишку. Казалось, что сам Разгон выщелкнул из земли мощные стволы, чтобы затянуть порчу, язву, которой стала для целого мира Стылая Морось. Едва машина вползла в лесную тень, разговоры в отсеке стихли сами собой. Сначала дороги не было вовсе, потом Филе показалось, что вездеход одним колесом утюжит лесную тропу, а вскоре из зарослей еловника выбежала тележная колея, и вездеход двинулся по ней.
— Люди-то здесь живут? — спросил Хантик, вытягивая шею и бросая взгляды то в одно окно, то в противоположное. — Уж больно лесок мрачный. Не заходил я так далеко никогда, любопытно.
— Живут, — отозвался Вотек. — Не так густо, как между четвертой и пятой пленкой, но живут. Правда, я не слишком уверен, что те, кто отваживается остаться в этом лесу, все еще люди. Только я не про всю Морось знаю — лес его знает, что с другой ее стороны между третьей и четвертой пленкой творится. Они же кольцами серединку ее охватывают. А здесь жизнь непростая, да и тесновато. На юг — и полсотни миль не пройдешь, болото непролазное. А на севере, сразу за увалами, — окраина Гари. Туда хода нет. Закольцевать Морось можно только после четвертой пленки. Там и весь народ, и Гари нет, только река. Но там уж своя песня. Переродков там многовато, да и чистые все словно головы в пятой пленке передержали. Впрочем, я туда не ходок.