В квартире царил разгром. Дверцы шкафов, секретеров, тумбочек были распахнуты. В одном углу были свалены кучей постельное белье, одежда, обувь, полотенца, салфетки. В другом грудой осколков – посуда. Все остальное: какие-то документы, книги, старые газеты – устилало пол в беспорядке. На кухне царил тот же хаос. И всюду, всюду валялись разодранные на листы альбомы, раздавленные ногами фоторамки. И ни одной фотографии. Дорожкин закрыл распахнутое окно, за которым начинал кружиться снег, и понял, что у него дрожат руки.
– Кто это сделал? – спросил он Угура, когда отдавал ему ключи от квартиры Колывановой. – Я зашел к Жене Поповой. Там полный разгром.
– К Жене Поповой, – бессмысленно повторил Угур, вытащил из-под стойки лист картона с начерченным на ней маркером тем же именем и покачал головой. – Да. Был человек. Показал книжечку. Не как у тебя, инспектор. А такую, серьезную, книжечку. Он был очень страшный. Страшнее был только сын Шепелевой Марфы, когда заходил шашлык покупать, я всегда ему бесплатно давал. У меня язык не поворачивался у него денег спросить. И этот был почти такой же. Невысокий, как ты, неприметный, но словно дикий зверь. Ночной зверь, который ночью убивает. Я открыл ему подъезд, он подошел к квартире, открыл ее какой-то железкой, сказал, чтобы я ждал. Минут двадцать я ждал. Он там все ломал, бил, но ничего не нашел.
– Почему ты так решил? – спросил Дорожкин.
– С пустыми руками вышел, – объяснил турок. – И еще злее, чем был.
Неретин был мертвецки пьян. Дорожкин впервые вошел в рюмочную, где и обнаружил директора института в самой дальней кабинке. За проолифленным столиком в дальнем углу раздавался негромкий храп. Георгий Георгиевич лежал на боку, подтянув под себя ноги в безукоризненно чистых носках, и перемежал с храпом сопение. Тщательно начищенные ботинки его стояли тут же.
– Всю кассу мне делает, – виновато пожал плечами сутулый хозяин рюмочной. – Другой бы давно с циррозом печени отправился кладбищенские аллеи топтать, а у этого она оцинкованная, что ли? Но мужик безобидный. Слова злого не скажет.
– Кто за ним ухаживает-то? – показал на носки Дорожкин.
– Да много там у него ухаживальщиков, – хмыкнул сутулый. – Пылинки сдувают. Он же не Быкодоров, своих уродцев любит, не насилует почем зря. Не мучает. Скотина – она ж ласку любит.
– Вы считаете, что улицы города по ночам скотина убирает? – поинтересовался Дорожкин, вытаскивая из сумки блокнот и ручку.
– А мне какая разница? – неожиданно зло оскалился сутулый и пошел обратно за стойку.
«Георгий Георгиевич, – вывел на листке инспектор, – мне нужно поговорить с вами или хотя бы попасть в библиотеку института. Дорожкин Евгений. Телефон – 111. Если меня нет дома, оставьте ваш ответ Угуру в шашлычной. P.S. Без связи с предыдущим: еще одна бутылочка Реми Мартин у меня есть».
Дорожкин расписался на листке, сложил его и засунул Неретину в нагрудный карман вместо носового платка. Подумал и вставил туда же авторучку, прижав бумажку защелкой колпачка.
На улице задувал ветер, и снег летел если не сплошной пеленой, то частым штрихом. Дорожкин постоял у входа в рюмочную, помахал рукой трем дедам, которые гуськом направлялись в шашлычную, из которой опять доносились «Черные глаза», посмотрел в сторону гробовой мастерской, возле которой прыгал, накрывая полиэтиленом игрушечный гробик, хозяин, и пошел к церкви.
Снег бил в лицо, накрывал дорогу рыхлой взвесью. На постаменте в облепленном снегом газике копался золотозубый веломастер. Увидев Дорожкина, он приложил палец к заснеженным усам и снова нырнул куда-то под руль. Двери церкви были приоткрыты. Оттуда доносилась музыка. Сегодня она подходила к настроению Дорожкина как нельзя кстати. Эдит Пиаф пела «Autumn Leaves» [58] .
– Чем это хуже органной музыки? – спросил Дорожкина, когда он вошел под своды и остановился посреди зала, отец Василий. Он был в рясе, но в руках держал веник и совок.
– Разве орган в традициях православия? – спросил Дорожкин.
– Вы хотите следовать традициям? – ответил вопросом священник.
– Эту песню очень хорошо пел Нат Кинг Коул [59] , – заметил Дорожкин.
– Да, – согласился священник. – А также Ив Монтан, Жюльетт Греко, Фрэнк Синатра и многие другие. Наверное, некоторые из них пели как ангелы, но Эдит Пиаф была маленькой богиней. Вы опять не перекрестились, инспектор.
– А вот те, которые к вам приходят по ночам, они крестятся? – спросил Дорожкин.
– Ветер гуляет по церкви от их жестов, – строго сказал священник.
– Так чего ж они просят у Господа? – спросил Дорожкин.
– Прощения, – проговорил священник.
Песня закончилась, игла зашуршала, съехала почти к центру пластинки, звукосниматель приподнялся.
– Прощения, – повторил священник и подошел ближе. – А вы зачем пришли?
– Спросить, – решился Дорожкин и стал расстегивать куртку. Бросил ее на лавку возле проигрывателя, потянул через голову свитер, растянул ворот футболки. Надетые им на себя сразу несколько крестов сплавились между собой. В центре груди сукровицей сочился ожог.
– Снимайте, – проворчал священник и пошел к алтарю. – Куда ходили-то? – донесся до инспектора его вопрос.
Дорожкин стянул с шеи спутавшиеся цепочки.
– Куда ходил, отсюда не видно, да и дорогу забыл, – неохотно ответил он.
– Бросайте сюда. – Священник подошел с ведром. Оно было до половины наполнено подобными крестами. Дорожкин бросил свои туда же.
– Покупайте стальной, – заметил отец Василий, встряхивая ведро. – Да надевайте поверх одежды. Или терпите, если одежду жалко. Впрочем, все равно тлеть будет, ладонью будете прибивать. Мои если надевают, то к утру все спекаются. Да что там, некоторые и без креста дымить начинают, прямо здесь. У меня за алтарем всегда бочка воды и несколько ведер стоят.
– Настолько грешны? – усмехнулся Дорожкин, вновь натягивая свитер.
– Это не они горят, – ответил священник, – а клетки их, в которых томятся их души. Но ты ведь не мертвяк, парень? Чем сплавил крестики?
– Близко подошел к горячему, – ответил Дорожкин. – Отец Василий, как вас тут терпит Адольфыч?
– А может, он православный? – прищурился священник.
– Сомневаюсь, – серьезно заметил Дорожкин.
– А я православный? – прямо спросил священник.
– Не знаю, – признался Дорожкин.
– Я клоун при слугах их князя [60] , – горько бросил священник. – Если бы не храм этот, что построен тут теми, кто умер, но до смертных врат все никак не доберется… То и меня бы здесь не было. Так или не так?