Они говорили долго. Точнее, говорил больше сам Дубицкас, на дверях кабинета которого сияла позолотой надпись: «Профессор, заместитель руководителя Института по научной работе». Но он выговаривал слова так, словно в его горле было механическое устройство. Когда разговор закончился, или Дорожкин почувствовал, что он закончился, старик протянул ему руку.
– Я думаю, что угадал, – произнес он почти безразлично. – Я месяцы, годы стоял у ворот института. Ждал, когда увижу ангела. Я знаю, Бог даровал тварям своим свободу выбора, пусть и не избавил их от страданий, но, когда посмертное воздаяние настигает несчастных в том же жилище, в котором прошла их жизнь, Бог должен вмешаться. Здесь творится непотребное. Я ждал долго и однажды увидел девушку. Она не отличалась от других, разве только ни одна грязная нить не тянулась за ней. И сама она была светла, как светится солнечный луч. Я окликнул ее и попросил отпустить меня. А она сказала, что ищет узелок. Что есть узелок, который если развязать, будут отпущены все. И ушла. Но вы – почти как она.
– Я не ангел, – ошарашенно прошептал Дорожкин.
– Она тоже не была ангелом, – неуклюже дернул плечами Дубицкас. – Но она могла. И вы можете. Запомните. Calamitas virtutis occasio [47] . И прощайте. Пора уж мне. Ad patres [48] .
Мгновение Дорожкин стоял в нерешительности, чувствуя, как жар наполняет его глазницы. Ему не хотелось пожимать руку профессору. Сейчас, сию секунду ему это казалось подобным прикладыванию губами ко лбу мертвого тела незнакомого человека. Но Дубицкас стоял с протянутой рукой, которая чуть подрагивала, и бормотал непонятное:
– Сделайте милость. Сделайте милость. Сделайте милость.
Он хотел только коснуться сухой ладони. Еще до прикосновения почувствовал ее холод. Но когда пожал ее, неожиданно понял, что она горяча. И в следующее мгновение услышал облегченный вздох старика и увидел, как проседает, проваливается, рушится его тело. Осыпается, на глазах истлевает кожа. Рассыпается прахом плоть, и с сухим стуком падают на пол, разрывая ветхую, прогнившую ткань, кости. Дорожкин задохнулся от ужаса и бросился бежать.
Он выскочил из института, едва не сбив очередного уродливого уборщика, ободрал о подмерзший репей щеку, миновал чугунную ограду с чередующимися надписями «Vice versa» и «Et cetera», которые, даже будучи вытянутыми в линию, замыкались в бесконечное кольцо, и промчался вверх по улице Бабеля так, словно мог спастись от неминуемой беды только в собственном доме. Проскочил мимо вытаращившего глаза Фим Фимыча, взлетел на пятый этаж и тут же бросился в душ, где принялся намыливаться и смывать, смывать с себя, как ему казалось, бьющий в нос запах тлена и разложения. А когда, чуть-чуть успокоившись, вернулся в комнату, услышал звонок телефона. Поднял трубку так, словно она была сродни горячему пожатию руки Дубицкаса.
В трубке раздался голос Адольфыча:
– Евгений Константинович? Ну да, кто бы еще мог мне ответить по этому номеру? Я вас поздравляю. Да, вы, как всегда, оказались на острие. Я о происшествии на круглой поляне. Или вы уже еще что-то успели натворить? Нет? Ну и славно. Не в смысле, что славно, что не натворили, а просто так. Надо же и отдыхать иногда. Звоню, чтобы предупредить. Да. В ближайшую субботу у Леры Перовой день рождения, и вы приглашены. Приглашение, написанное рукой Екатерины Ивановны, уже лежит на столе в вашем кабинете. Да. Это большая честь. Записывайте адрес… И без церемоний. Нет, подарков никаких не надо. Насчет подарка мы с вами завтра что-нибудь придумаем. И вот еще что…
Адольфыч помедлил, словно обдумывал следующую фразу, и наконец сказал:
– Имейте в виду, Евгений Константинович. Все, что я вам говорил, – это правда. Да, наш город – это заповедник, можно сказать, убежище. К несчастью, убежище не только для тех, кто нуждается в убежище, но и для тех, кому скорее подошла бы клетка. Но истина – это больше, чем правда. Если истина – это нечто, что имеет форму и объем, то правда – это взгляд на истину с той или иной стороны. Так вот, помните наш разговор насчет дыры в подмосковной материковой плите? Вы же догадались, что это не более чем метафора? Так вот, это более чем метафора. Тут, под нами, есть нечто. Нечто страшное и очень опасное. Оно не опасно, пока находится под контролем. Все его влияние на наш город заключается в том, что обычные, подчеркиваю, обычные люди приобретают некоторые способности, необычные обретают способности выдающиеся, люди перестают стареть, да при некоторых обстоятельствах мертвые умирают не сразу. Или не умирают вовсе. Я понимаю, что в этом есть некая противоестественность, и все-таки давайте воспринимать мир во всей его полноте. Так вот, чтобы эта полнота не расплескивалась, чтобы порча, которую мы сдерживаем здесь, не захлестнула землю, мы все работаем на своих местах и получаем за свою работу вполне приличные деньги. Я хорошо объясняю?
– Более чем, – ответил Дорожкин, не узнавая собственного голоса.
– Вот и славно, – рассмеялся Адольфыч.
– Маргарита сказала, что ты влюбился.
Ромашкин, поставив локти на стол, с интересом наблюдал, как Дорожкин наводит порядок в столе. Выдвигает ящики, перебирает оказавшиеся там неведомо как бумаги, рвет на части ненужные уже заметки, протирает со стола пыль.
– Нервничаешь? – Ромашкин хмыкнул. – Я тоже, когда нервничаю, начинаю что-то делать. Безделье – это производная от радости и спокойствия.
– В связи с чем она тебе это сказала? – Настроение у Дорожкина было неважным. Он не нервничал, не тосковал, не боялся, ему просто было нечем дышать. Ромашкина было видеть противно, Содомского еще противнее. Столкнуться с Адольфычем не хотелось вовсе. Но Содомский заглянул в кабинет Дорожкина ровно в девять часов и сообщил, что в одиннадцать ему следует отправиться в администрацию и посетить кабинет Адольфыча по его личной просьбе. Вдобавок ко всему прочему у входа в участок вторничным утром Дорожкина дожидался золотозубый веломеханик, который сначала пять минут рекламировал зимние шипованные велошины и какую-то зимнюю цепную смазку, а потом передал Дорожкину записку от Шакильского.
«К Лизке пока не ходи и меня и Дира не ищи. Я сам появлюсь, если будет надо. Будь осторожен. Саня».
– Егерь сказал, что ты дашь тысячу рублей, – явно соврал веломеханик, получил требуемую тысячу и отправился восвояси, кривясь по поводу скудности запрошенного.
Но дело было, конечно, не в тысяче. И даже не в Ромашкине, и не в Содомском, и не в Адольфыче, а в том, что после вчерашнего на Дорожкина накатила такая же пустота, как после смерти приемщицы в прачечной. Причем пустота эта была не только следствием пережитого, не только душевным раздраем, но и физическим изнеможением, подобным слабости и головокружению, наступающим после посещения донорского кабинета. Она затопила Дорожкина еще вечером, сразу после того как спала горячка и он попытался успокоиться. Или причиной был звонок Адольфыча? Но мэр как раз был доброжелателен и спокоен. Вот только его спокойствие показалось Дорожкину подобным шороху, который воспринимался маленьким мальчиком Женей Дорожкиным, незадолго до того провалившимся в полынью и лежавшим с высокой температурой и компрессом на лбу, как громовой раскат. Может быть, следовало отправиться к Угуру и выпить кофе? Или стаканчик анисовой, да закусить его одной из тверских баранок, что висели у доброжелательного турка над стойкой?