Скотинина нахмурилась:
– Госпожа Пугачева признает только желтые цветы, а мой сын получает удовольствие лишь от красных. Поклонницы знают, вот и стараются угодить Олежеку. Мой сын имеет оглушительный успех, его песня «Сирота» вот уже три недели возглавляет рейтинги, мой сын…
Знаю, знаю, стоит лишь включить радио или телевизор, как из динамиков льется непритязательная мелодия из трех нот с удивительными по примитивности словами: «Сирота я, сирота. Ты ушла, ты ушла, сирота я, сирота»… и дальше в подобном духе. У меня, воспитанной на Бахе, Моцарте и Прокофьеве, подобное «творчество» вызывает нервную почесуху, но поколение пепси в восторге, а в конечном итоге успех песни определяют подростки, а не парочка зануд с консерваторским образованием.
– Мой сын… – вновь завела мать.
Рот у нее не закрывался, на столе появилось несколько альбомчиков с фотографиями. На страницах мелькал только Олег, немного странно, если учесть, что он был женат. Но никаких свадебных или семейных снимков не было, лишь господин Скотинин во всевозможных видах – от почти голого на пляже до упакованного в смокинг на каком-то приеме.
Наташа не давала мне вставить словечка. Ее речь лилась плавным потоком, и я узнала много «интересного».
Олег – гениален. Выявился данный факт в детстве, в три года мальчишечка барабанил на рояле «Маленькую ночную серенаду», в пять – освоил сто бессмертных экзерсисов для скрипки, в семь мог исполнить фуги на органе…
– Простите, – включилась я в океан хвалебной информации, – насколько я помню, господин Скотинин не москвич…
– Да, – подтвердила мать, – Олежек вырос в Подмосковье, город Разино, в двух часах езды от столицы. Мой муж был военный, но рано умер…
– В Разино был орга́н? – недоверчиво подняла я вверх брови.
Этот инструмент огромен, если не сказать, громоздок. Не всякий европейский город может похвастаться тем, что обладает органом. В самой Москве их, кажется, всего три – в залах Консерватории, Большом и Малом, и в зале имени Чайковского. Лучше всего орган звучит в церкви, кстати, в католических соборах он непременный атрибут службы. Играют на нем руками и ногами, это тяжелый труд, и семилетний ребенок, даже гениальный, ни за что не справится с клавиатурами, ему просто не хватит роста.
Поняв, что дала маху, Наталья принялась отбиваться:
– Вы не так поняли. Олежек исполнял на рояле фуги, предназначенные для органа.
Вот это ближе к правде, хотя тоже маловероятно.
Следующие полчаса я слушала хвалебные оды, ну не сыночек, а коробка рахат-лукума в шоколаде. Представляете себе это тягучее, противно-сладкое восточное лакомство, облитое толстым слоем глазури из какао-бобов? Ну и как? Тошнотворная штука. Вот и меня начинало слегка мутить от материнских речей, но Наташа, ничего не замечая, неслась дальше.
– Все, абсолютно все, отмечали изумительное воспитание Олежки. В тринадцать лет он ел, как дипломат на приеме, с ножом и вилкой, всегда пользовался салфеткой. Весь стол замирал, когда Олеженька кушал, наслаждение было смотреть.
Я хмыкнула, парень к тринадцати годам научился пользоваться ножом и привел матушку в такой восторг, что она до сих пор в кайфе. Обычно подобную радость испытывают лишь родители умственно отсталых детишек, когда тем удается освоить горшок.
– Сколько лет вашему сыну?
– Двадцать пять, – слишком быстро ответила Наталья.
И я поняла – врет. Наверняка милейшему ребенку тридцатник. Просто аудитория Лео Ско состоит из девочек-подростков, и переваливший на четвертый десяток артист покажется им побитым молью старикашкой.
– Можно поговорить с Лео?
– Конечно, душечка, – пропела мамаша и крикнула: – Олежечка, у тебя гости!
Не успели звуки ее хорошо поставленного голоса прокатиться под сводами кухни, как в комнату влетел сам господин Скотинин. Похоже, он просто поджидал в коридоре.
При взгляде на щуплую фигурку из моей груди вырвался вздох. В бытность арфисткой я частенько принимала участие в сборных концертах и отлично знаю, к каким ухищрениям прибегают артисты, чтобы выглядеть на сцене импозантно. Обувь на здоровенной подметке, корсеты, утягивающие живот, горы тонального крема, накладные ногти, фальшивый бюст… Всего и не перечислить, кое-какие примочки, типа постоянно сползавшего парика Иосифа Кобзона, становились героями анекдотов… Но Лео переплюнул всех. На сцене это был высокий, достаточно худощавый парень с длинными белокурыми локонами и лицом развратного подростка. Впрочем, о лице «сценического» Лео сказать ничего не могу. Оно всегда было густо измазано гримом, а пышная челка спадала почти до подбородка. Сейчас же передо мной стоял не слишком стройный человек, ростом не дотянувший до метра шестидесяти пяти. Черные, коротко остриженные волосы торчали ежиком; маленькие, грязно-зеленые глазки пропадали на мелком личике с длинным, как у грызуна, носом.
– Душенька, – взвилась над стулом мамаша, – кофейку?
– Мама, – укоризненно проблеяло чадо, – ты же знаешь, я пью только чай.
Даже голос у него оказался другой, не визгливое сопрано, а хриплый басок.
Минут пятнадцать я, изображая восторг, расспрашивала уродца о творческих планах и наконец подобралась к цели визита.
– Нашим читателям хочется узнать о вашей личной жизни…
– Не женат, – быстренько сказал Лео и глянул на матушку.
Та, как ни в чем не бывало, нарезала кексик.
– Неужели ни разу не сходили в загс? – давила я.
Олег напрягся, а мама сообщила:
– У Олежека была жена, но сейчас он свободен.
– Развелись?
Повисло молчание. Затем Лео промямлил:
– Настя умерла.
– Какой ужас! Давно?
Певец, не подумав, ляпнул:
– Десять дней тому назад.
По тому, как дернулись Наташины плечи, я поняла, мамуся пинает сыночка под столом ногой. Но поздно, дело сделано, слово не воробей…
– Катастрофа! – завела я, закатывая глаза. – Ах, какое самообладание надо иметь, только что потерять обожаемую жену и не прерывать работу. Значит, вчера девять дней было?
Лео молча кивнул.
– Ну надо же, – педалировала я ту же тему, – а вы как раз вчера в «Метелице» выступали…
– Откуда вы знаете? – буркнул, наливаясь свекольной краснотой, визгун.
Тоже мне секрет!